Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги - Анатолий Мариенгоф

Начало занятий. Первый день.

Я подавлен пономаревской гимназией: облупившиеся крашеные полы, как в небогатых кухнях; темные потолки с потрескавшейся штукатуркой; плохо вымытые оконные стекла. «Чтобы жизнь казалась потускней!» – говорю я себе.

Ауборная!.. Зашел и выскочил. Защемило сердце. Вспомнилась институтская: зеркала, мрамор, писсуары, сверкающие январской белизной; горящая медь умывальников; мягкие махровые полотенца. Эх-хе-хе!

Как только я появился в классе, ко мне подошел плотный гимназист на коротких ногах и с большой головой.

– Сергей Громан, – представился он.

У гимназиста были волосы ежиком и мыслящие глаза. Даже чересчур мыслящие. А рот этакий девический, капризный, с припухлыми, как у Лидочки Орнацкой, розовыми губками.

– Хотите, Анатолий, сидеть со мной на парте?

– Буду очень рад.

– А теперь разрешите вас познакомить с товарищами по классу: Синебрюхов… Васильев… Петров… Никаноров… Коган…

Я пожал тридцать шесть рук.

Всклокоченный щетинистый «дядька» позвонил в колокол, давно не чищенный мелом. Мы вошли в класс.

– Вот наша парта, – сказал Сережа Громан с гордой ноткой в голосе.

Ух, в первом ряду! Все погибло. Теперь и не посочинять стихи во время геометрии, и не почитать из-под парты Александра Блока на латинском уроке.

Блоком я бредил и наяву и во сне. Даже восьмилетняя сестренка вслед за мной истомно тянула с утра до вечера:

Я послал тебе черную розу в бокалеЗолотого, как небо, аи…

А за обедом она страстно убеждала отца, что Александр Блок «гениальней Пушкина», сказки которого уже прочла.

Большая перемена.

Мы с Громаном ходим под ручку по «обжорному залу». Так называется большая комната с ненатертым паркетом. В ней широкобедрая грудастая бабуся, с лицом, обсыпанным бородавками и бородавочками, торгует холодными пирожками, плюшками и бутербродами с вареной колбасой без горчицы.

– А вы знаете, Анатолий, где я родился? – спрашивает Громан.

– Где?

– В тюрьме. В одной камере сидела мама, в другой папа. И складывает губки кокетливым бантиком.

«Вот так бал!» – грустно думаю я.

– А кто ваш отец теперь?

– Теперь у него бюро.

Я смотрю на своего нового друга искоса: чудное занятие! В молодости, значит, папочка с мамочкой людей грабили и резали, за что и угодили в тюрьму, а теперь они их по первому разряду хоронят. Им, вероятно, принадлежит Бюро похоронных процессий на Московской улице против аптеки Маркузона.

Возвращаюсь домой с насупленными бровями и вытянувшимся носом.

– Что с тобой, Толя?

– Да вот, папа, новым другом обзавелся. Очень приятная семья! В недалеком прошлом его папочка и мамочка уголовные преступники. Сам он родился в тюрьме.

– Любопытно!

– Теперь они зарабатывают деньги на покойниках.

– То есть?

– Ты, наверно, заметил на Московской улице против аптеки большую черную вывеску Бюро похоронных процессий. Такими бодрыми золотыми буквами написано:

ВЕЧНОСТЬ

– Видел.

– Их предприятие.

Отец, улыбнувшись, закуривает толстую душистую папиросу:

– Это тебе новый друг рассказал? Сам рассказал?

– Конечно. Всю большую перемену мы с ним под ручку ходили. Пока меня не стошнило. Трупами, понимаешь ли, от него пахнет.

– Пылкая поэтическая фантазия!

Я сердито возражаю:

– Ничего подобного!

– Папочка, – хнычет сестра, – я ку-у-шать хочу. Отец звонит в колокольчик, чтобы Настя подавала.

– У твоего нового друга, Толя, очень интересная биография. Тебе повезло как будущему писателю.

– Безумно! – бурчу я. – Сплошное везенье! Как тебе в карты.

Отец постоянно проигрывал.

– Расскажи еще что-нибудь.

– Пожалуйста, с наслаждением.

И я рассказываю о сортире в пономаревской гимназии. Теперь уже тошнит сестренку.

– Хватит, Толя! Прекрати! – обрывает отец. – Как-нибудь переживешь и это несчастье.

– Легко сказать – «переживешь». Мне, папа, в этом заведении три года учиться.

Отец протирает пенсне полоской замши и говорит, как всегда, негромко:

– Чистое полотенце в уборной – это, конечно, важно. Но все же, думается, не самое важное в жизни. А вообще сия обыкновенная российская гимназия мне куда больше по душе, чем твой безмозглый институт. Кстати, в который ты поступил из-за моей мягкотелости. Тетя Нина настояла. Ох уж эта мне аристократка!

Старая дева тетя Нина была классной дамой в московском женском Екатерининском институте, что «против Красных ворот». Так мы писали ее адрес на конвертах. Примерно с трех лет она называла меня не иначе как «Анатоль» и любила той сумасшедшей любовью, которой любят старые девы своих собачонок и кошек.

– Боб, – обращалась она к отцу деловым тоном, – я для Анатоля наметила приличную партию. Моя воспитанница, княжна Натали Черкасская. Вы, Боб, наверно, слыхали – их родовое имение тоже в Арзамасском уезде.

Тетя Нина говорила «тоже», потому что она и моя мама, урожденные Хлоповы, были из-под Арзамаса, родившись и проведя раннее детство в хиленьком, разоренном именьице.

– Вы, Боб, вероятно, знаете по истории, что у царя Алек сея Михайловича была невеста Хлопова? Мы этого рода! – при каждом удобном случае лгала тетя Нина.

А дед мой по отцовской линии из Курляндии. В громадном семейном альбоме я любил его портрет: красавец в цилиндре стального цвета, в сюртуке стального цвета, в узких штанах со штрипками и черными лампасами. Он был лошадник, собачник, картежник, цыганолюб, прокутивший за свою недлинную жизнь все, что прокутить было можно и что нельзя.

– И умер, как Вильям Шекспир! – говорил отец. – Пос ле доброй попойки.

Отец был москвичом. Он воспитывался в дорогом неказенном учебном заведении, но уже по-сиротски – на чужие деньги, на деньги миллионера Коншина, неразлучного друга моего роскошного деда.

Разговоры о моей женитьбе начались, когда мне было лет двенадцать.

– Что вы на это скажете, Боб? Право, надо как следует подумать о Натали Черкасской.

– Милая Ниночка, – отвечал отец, пытаясь спрятать улыбку под мягкие золотистые усы, – а может быть, вам удастся просватать ему принцессу Гессенскую?

– Ах, Боб, – сердилась тетя, – с вами никогда нельзя поговорить серьезно!

Но я несколько отклонился от рассказа.

Всю ночь я проворочался в кошмарах: Сережа Громан запихивал меня в гроб; я сопротивлялся; меня это не очень устраивало; но он в конце концов запихнул, взгромоздил крышку и стал ее заколачивать громадными гвоздями.

– Вставайте, Анатолий Борисович. Пора! А то на урок опоздаете.

Сжалось сердце: «О Господи, идти в эту проклятую гимназию!»

А во время второй перемены выяснилось, что Владимир Густавович Громан (отец Сережи), бывший политический ссыльный, стоял во главе не безнадежной «Вечности» – похоронного бюро, а Пензенского статистического бюро, лучшего в Российской империи.