Мадонна с пайковым хлебом - Мария Глушко

   — Прощевай пока, москвичка.

   В ее старческих глазах проступили слезы, но Нину это не тронуло. Она пыталась разбудить в себе жалость — вдруг в последний раз вижу эту добрую женщину, ведь она старая, может умереть, — но ничто в ней не дрогнуло, душа словно заморозилась.

   Она потащила санки, часто оглядываясь, останавливалась, наклонялась к сыну, он спал, присасывая пустышку.

   Она вспомнила, как подумала когда-то, когда ей было очень плохо: что стоит беда одного человека перед трагедией целой страны? Сейчас эти слова показались возвышенно-фальшивыми, потому что самая большая трагедия страны — это когда голодного ребенка нечем накормить. Перед страданиями детей, меркнет все и все теряет смысл.

   Она хотела сократить путь и свернула, пошла переулками, но попала в тупик, и получилось дальше, пришлось возвращаться, идти вдоль трамвайных путей. Полозья скользили по мерзлым кочкам, временами шаркали об обнаженный асфальт, тащить санки было тяжело, веревка резала руки, но вот улица пошла под горку, стало легко, веревка ослабла, и Нина побежала все быстрее, ей казалось, что сейчас санки догонят ее и ударят по ногам.

   — Эй, тетка! Тетка!

   Она не сразу поняла, что окликают ее.

   — Тетка, узел потеряла!

   Она обернулась, пустые санки скатились к ее ногам, а у поворота лежал «узел» в клетчатом пледе, она побежала, бросив санки, и они покатились виляя задом, пока не уткнулись в грязный осевший сугроб. Она с трудом подняла сына — он даже не проснулся, и пустышка подрагивала в его губах, — понесла к санкам. Сняла с ватника поясок, привязала ребенка, потащила дальше. Куда же я дену эти санки потом? — подумала она, но тут же забыла об этом.

   В консультации у врачебного кабинета была очередь, сидели, стояли и ходили матери с детьми, Нине сесть было негде, да она и не собиралась садиться, в любой момент сын мог проснуться и запросить есть.

   Миновав очередь, она толкнула дверь и вошла.

    Здесь было жарко, женщина-врач трубкой выслушивала спинку сидящего на столе ребенка, его йри- держивала мать. Когда Нина вошла; врач оторвалась от трубки, строго посмотрела поверх очков:

    — Мамочка, выйдите, вас вызовут!

    Никто нас не вызовет, подумала Нина. Сказала:

    — Нам надо в больницу.

    — Выйдите,— повторила врач. — Тамара, наведи порядок.

    — Нельзя, нельзя, врач освободится, потом войдете. — Она, расставив руки, наступала на Нину, теснила к двери, но Нина увернулась, шагнула в сторону.

    — Нам нельзя потом! Мне нечем его кормить! Положите нас в больницу!

    Медсестра растерянно опустила руки, посмотрела на ребенка.

    — Разверните его, ему жарко... — Она сама взяла из рук Т1ины ребенка, понесла к пеленальному столу, раскутала там Витюшку. Тихо позвала: — Марья Васильевна, гляньте...

    Врач пригнула голову, опять посмотрела поверх очков на Нину, потом на Тамару:

    — Ну, что там? — Тяжело поднялась, подошла, сняла распашонку. — Он больной?

    — Он не больной, он голодный, — сказала Нина. — Положите нас в больницу.

    Она тоже подошла к пеленальному столу, посмотрела на сына, он сосал свой костлявый кулачок, вскидывал худенькие ножки, на его синеватом тельце краснели два крупных пятна величиной с пятачок. Врач чуть надавила пальцем — ребенок зашелся в крике.

    — Фурункулы... Надо тепло, и я выпишу мазию...

    — Не надо мази, надо в больницу. Если нельзя обоих, положите хоть его одного, ведь его там будут кормить, он искусственник...

    Врач спросила фамилию, поискала на столе, потом спросила адрес.

    — Но, мамочка, Глебучев Овраг не мой участок, и с фурункулезом мы в стационар не кладем... То-то я смотрю, ребенок незнакомый, не мой,

    — Да, — кивнула Нина, — мы не ваши. Мы ничьи.

    Витюшка затих было, но потом снова стал кричать, уже от голода — пришло время кормить.

    — Он плачет, его пора кормить, но нечем... Положите его в больницу, а то он умрет!

    Тамара побежала куда-то, ее долго не было, за это время врач успела обстукать и прослушать Витюшку, ощупала темечко потом взвесила его. Он кричал, двигал руками и ногами, весы ходили под ним, никак не удавалось привести их в равновесие.

    — Ребенок запущен, мамочка, у него признаки рахита развиваются... Я сообщу вашему участковому врачу…

    — Его надо в больницу, — в отчаянии твердила Нина. — В больнице будут кормить, а мне нечем, у меня украли карточки...

    Вернулась Тамара, принесла медицинскую карту и рожок с молоком, брызнула себе на руку, потом сунула в рот Витюшке, он сразу умолк, Нина смотрела, как он сосет и как ходят обтянутые кожицей скулы.

    — Я напишу направление, — сказала наконец врач, — но не уверена... Стационар переполнен, могут не положить.

    Она долго писала что-то на бланке, а Нина думала: как это «могут не положить»? Что же ему — умирать? Зачем тогда все это — жизнь, люди, если они не могут спасти моего ребенка?

38

    Сначала ее поселили в коридоре, а через два дня, когда освободилось место, перевели в палату. В палате было тесно, койки стояли впритык, голова к голове, Нина только спала там, а днем пропадала у дверей детской, прислушивалась и узнавала басовитый голос сына — у него созревали фурункулы, и он сильно кричал, Иногда ей выдавали белый халат и марлевую маску, разрешали войти в детскую палату, и она осторожно, боясь коснуться больных мест, брала сына, завернутого в серую простынку, всю в желтых лекарственных пятнах — от мази и примочек, — часами носила его по палате.

    На кормление матери собирались в теплой просторной комнате, здесь были стулья и пеленальные столы, полки, уставленные рожками с молочными смесями, женщины кормили детей и говорили о разном — о войне, о мужьях, о здешних больничных порядках...

    Еще в приемном покое, когда Нина ждала дежурного врача, санитарка научила ее:

    — Не говори, что полный искусственник, а то его одного положат, скажи, мол, мало молока, не хватает...

    Нина так и сказала, а потом все боялась, что ее уличат в обмане и прогонят из больницы. Но оказалось, что тут много полных искусственников, и их матери ничего не боялись, она слышала, как бойкая Рина — ее полное имя Октябрина — говорила:

    — Ах, оставьте, все прекрасно знают — и врачи и сестры, — что тут половина некормящих матерей, проста вид делают... Детей в полтора раза против нормы, нянечки с ног сбиваются!

    Снова она вживалась в мир больницы, присматривалась к соседкам по палате, о которых вчера еще ничего не знала, они уже обвыклись тут, сдружились, откровенничали, делились семейными и женскими тайнами.

    Почти все они были здешними, саратовскими, жили с матерями или свекровями, им носили передачи, иногда и Нине кое-что перепадало: пара вареных картофелин, ломкий ржаной блин, головка лука, а Октябрина раз изловчилась достать одежду, сбегала домой, притащила кастрюлю квашеной капусты. Нина видела, что этим женщинам в семье живется легче, чем ей, но не завидовала: у каждого — своя судьба.

    — А золовка, пока я тот раз в больнице лежала, туфли мои носила, все набойки сбила.

    — А я масло. со всех сторон крестом пометила, после смотрю, креста нет, брала она масло...

    Нина удивлялась, как могут они говорить о таких пустяках, волноваться из-за них — да разве какие-то там туфли или масло главное в жизни? Она теперь-то знала, чем проверяется жизнь и что в ней самое страшное: крик голодающего ребенка, которого нечем накормить.

   А потом поняла, что и у этих женщин судьба нелегкая. Тоненькая, похожая на цыганку Галя рассказывала: как получила похоронку на мужа, так и молоко пропало, ребенок стал желудком болеть, вот и не вылазят из больниц. Ночами она часто просыпалась, говорила соседкам:

   — Кажду ночь вижу, что он нянчит Славика, а ведь он и не видел его... Не унес бы с собой...

   Рина-Октябрина жаловалась на скандалы с пьяницей-свекром — орет, крушит все, ребенка пугает.

   — Как-нибудь зарублю его топором на фиг!

   Они часто плакали, одна начнет, другие подхватят, плакали дружно и как-то даже сладко — так плачут старухи в церкви. Нина вспомнила, как на первом курсе бегали с девчонками в Елоховскую церковь, там на пасхальной службе пел знаменитый тенор, а старухи плакали так сладко и самозабвенно, что и девчонки расплакались.

   А сейчас Нина не плакала и ничего о себе не рассказывала, женщинам удалось только выпытать у нее, что эвакуированная из Москвы. Ее здесь тоже прозвали «москвичкой».

   — Москвичка, морсу хочешь? 

   — Айда, москвичка, зовут пеленки стирать.

   Рук не хватало, они помогали прачкам стирать пеленки, МЫЛИ СВОЮ палату, выпросив серые обмылки, в ванной комнате стирали с себя, мылись, терли друг другу спины; здесь установился свои быт, Нина постепенно привыкала к этому быту, врастала в него, обживалась, ей хорошо было в тепле и на людях после тех тяжелых дней одиночества и нужды.