Сошел с ума - Анатолий Афанасьев

— Вполне.

— Тогда с Богом. Вылетите послезавтра. Да, не забудь, писатель, за каждым твоим шагом следят мои люди. Никаких резких движений, понял?

На прощание, как и при встрече, руки не подал, чему я был рад.

Домой вернулся около девяти. До этого Федоренко завез еще в одно место: укромный ресторанчик в подвальном помещении, где-то в районе Текстильщиков. Угостил ужином (осетрина в тесте, белое вино), и кое-что дополнительно растолковал. Оказывается, моя жена Полина принадлежала к тем редким женщинам, которые способны одурачить самого умного и строптивого мужчину. Она владеет даром гипнотического внушения. Список ее жертв огромен, и что характерно, от многих любовников остались только могильные холмики. Некоторые, из кого она высосала деньги, вообще исчезли бесследно, как исчез бы, скорее всего, и я, если бы не мое цыганское везенье. Полина, по всей видимости, родилась ведьмой и, как это часто бывает с ведьмами, приняла облик соблазнительной, вечно текущей самки, в присутствии которой большинство мужчин попросту теряет рассудок, что случилось и со мной.

— Разве не так, Михаил Ильич? — спросил Федоренко, бережно полив осетрину терпким сливовым соусом.

— Похоже на то, — я в основном налегал на белое вино.

Федоренко дал научное толкование неуязвимости Полины. Разумеется, ее много раз пытались ликвидировать, но все попытки кончались неудачей по той простой причине, что применялись обычные человеческие средства — пуля, штык и веревка. А ведьма, как известно, поддается полному распаду только в огне.

— Не совсем так, — сверкнул я трансцендентной образованностью. — Можно использовать заговоренную серебряную пулю.

— Верно, — Федоренко посмотрел на меня благосклонно и задумчиво. — Но в этом случае необходимо вбить в могилу осиновый кол.

— Уж это непременно.

За ужином мы с Иваном Викторовичем немного подружились, к чему он, по его признанию, и стремился, потому что нам предстояло совместное довольно опасное приключение. В порыве дружеской откровенности он сообщил, что и сам однажды удостоился ее ночных прелестей и сохранил в душе самые трогательные, незабываемые воспоминания. Это еще больше нас сблизило.

— Всего разок обломилось. Ты же знаешь ее характер. Разжует и выплюнет. Ведьма. Но я тоже был на грани. Чудом уцелел.

С Трубецким дело обстояло проще. По словам Федоренко, это был обыкновенный авантюрист и убийца, но с княжескими амбициями. Полинин выкормыш и ее правая рука. Вообразил себя крутым бизнесменом, но не заметил, что время первого передела миновало. С ним будет покончено, как только он появится в Москве. Его можно было бы кокнуть прямо там, в Венеции, убытка никакого, но хозяин против. Хочет сперва о чем-то поговорить с зарвавшимся ублюдком. Лично поглядеть в бесстыжие глаза.

— У него нет ни чести, ни совести, — ухмыльнулся Федоренко. — За лишний доллар родную маму на кол посадит. Чемпион сраный.

После осетрины, за кофе раздавили еще графинчик «Камю», и под сурдинку я поинтересовался у нового побратима:

— Как вы думаете, Иван Викторович, если доставим Полину в Москву, Циклоп меня все равно не пощадит?

— Совсем необязательно, Ильич. Ты ему не опасен, а пригодиться можешь. Скоро выборы, а перо у тебя бойкое.

…На скамеечке возле дома, меж двух больших сумок восседала Зинаида Петровна. Вокруг нее нежно струилась вечерняя комариная сырость. Сколько бы она ни ждала, скучать ей не пришлось, потому что за ее спиной, шагах в трех от лавочки, маячил мой неунывающий друг Володя. Чтобы переговариваться с красавицей, ему приходилось напрягать голос, и может быть, поэтому, а может, оттого, что он уже изрядно принял на грудь, рожа у него пламенно раскраснелась. Была какая-то тайна в таком неуклюжем ухаживании, но я ее сразу разгадал. Если бы он уселся рядом с любезным предметом, то есть с Зиночкой, то оказался бы приметным, как мишень, а в таком положении, в отдалении, высокая развесистая ива надежно укрывала сердцееда от возможного придирчивого досмотра жены (пятый этаж, третье окно от угла). Или он надеялся, что укрывает.

Зиночка, увидев меня, беспомощно всплеснула руками:

— Да куда ж ты подевался, Мишенька?! Я ведь извелась вся.

Володя гукнул из кустов:

— Предупреждал вас, Зиночка. Ходок он, ходок. Про него сказано: сколько волка ни корми…

Я нагнулся, чмокнул девушку в теплую щеку, опустился на скамейку, достал сигареты:

— Миша, где ты был? Отвечай!

— По делам ездил. Оформляюсь за границу.

Володя обогнул скамейку, уставился на меня:

— Куда, куда?

— В Италию, дорогой, в Италию, точнее, в Венецию. Помнишь, где по улицам плавают на гондолах?

— Ты с ума сошел! — Зиночка напряглась, как перед броском. — Ты же еще совершенно не выздоровел.

— Бизнес, — коротко объяснил я. — И потом, ты же знаешь, от слабоумия не выздоравливают.

— Он правильно говорит, — подтвердил Володя.

С паспортом гражданина Зуева я чувствовал себя матерым контрабандистом. В зале ожидания, когда мы с Федоренко уже миновали таможенный контроль, он достал из сумки портативный телефон, соединился с кем-то, аппарат протянул мне.

— Говори, Ильич. Это тебя.

В трубке я услышал сдавленный, растерянный Зиночкин голос. Мы с ней расстались два часа назад у меня дома.

— Зина, где ты?!

— Миша, Мишенька! Что происходит?

— Ты где?

Путаясь в словах, кое-как объяснила, что, как только я ушел, явились трое молодцов, показали милицейское удостоверение и велели ехать на допрос. Она поехала, потому что привыкла подчиняться властям. В машине ей завязали глаза, ткнули в бок пистолетом, и теперь она сидит в комнате с железной дверью и решеткой на окне, неизвестно где. Зиночка неожиданно хихикнула.

— Миш, такая же палата, где ты лежал. Как у нас в больнице. И тумбочки такие же.

— Что от тебя хотят?

— Ничего. Сижу, курю. Об нас думаю.

— Зиночка, не перечь им и не бойся. Ладно?

— Вот еще! Буду я бояться всякую шпану!

Федоренко отобрал телефон. Смущенно буркнул:

— Это не моя инициатива, поверь, Ильич.

— Зачем она вам понадобилась?

— Шефу так спокойнее.

Сердечное томление охватило меня.

— А Катя? Катя тоже у вас?!

— Врать не буду, — Федоренко смотрел на двустворчатую дверь, куда уже начали запускать пассажиров на рейс «Москва-Рим». — Катя под колпаком. Но она дома, не волнуйся. С ней ничего не случится. Ну, сам понимаешь, если…

— Что — если?

— Да ладно тебе, Ильич. Мы же не дети.

Разговор продолжили в самолете. Я уже кое-что знал про Федоренко. В политику и в бизнес он пришел из младших научных сотрудников, и это важная подробность. Новые русские, как известно, хлынули во власть тремя потоками: первый составился из партийных и комсомольских перевертышей, второй — из натуральных уголовников, а третий, гайдаровский, как раз вот из таких неприкаянных, несостоявшихся интеллектуалов. Последний поток выгодно отличался от первых двух: у его представителей сохранился на лицах слабый отпечаток разума. К примеру, Федоренко признавал, что мы все очутились в первобытно-общинном строе, хотя и с приметами супертехнической цивилизации. Нынешний обыватель бесправен точно так же, как его исторический пращур в пещерах. Подобное тотальное подавление личностных начал, с применением новейших психотропных разработок, конечно, никаким коммунистам не снилось. Но выводы, которые Федоренко из этого делал, отличались от моих. Я считал, что надо как-то переждать, пока все само собой образуется, и это произойдет непременно, потому что путь, на который вступило общество, вел в никуда и противоречил инстинкту самосохранения. То, что мы сейчас переживали, был просто очередной самоубийственный виток, на которые так щедра история России. Самый разрушительный из них, считалось, был связан с семнадцатым годом, но теперь выяснилось, что бывают витки и покруче.

Федоренко соглашался, что страна в агонии, но полагал, что усилиями энергичных людей (подразумевалось, таких, как он и Циклоп), ее еще можно волоком перетащить на Запад, где она воспрянет от тупой многовековой спячки и сладостно задышит обновленными рыночными порами. Естественно, при таком колоссальном перемещении не обойдется без жертв, зато попутно произойдет неслыханное очищение от накопившейся в общественном организме человеческой гнили и трухи. Иными словами, Федоренко представлял идущие в стране процессы, как глобальную дезинфекцию, и эта мысль мне понравилась, хотя по его красноречивым намекам было понятно, что моя личная перспектива заключалась в том, чтобы отвалиться вместе с гнилью и трухой.

Целый час проспорили, и от сердца отлегло. Нет лучше лекарства от страха и тоски, чем пустая интеллигентская болтовня. И чем гуще она замешена на крови, тем целебней.