Своя судьба - Мариэтта Шагинян

Наконец, со ртом, полным фарфоровыми кнопками и винтиками, с коленями и локтями, замазанными мелом, он спускается вниз, чтобы переставить лестницу. Но не успел он спуститься, как Ястребцов трогает меня за руку и восклицает:

— Нет, это несравненно! Посмотрите же на него.

Я поднимаю глаза. Хансен стоит на последней ступени, выплюнув кнопки в ладонь. Рыжеватое осеннее солнце заливает его лицо. Худые щеки золотятся от пуха, из щелей, под прямым лбом, блестит спокойный голубой взгляд. Вся его благородная голова с острыми линиями на коричневом фоне лестницы — точно старинная фреска. Он замечает, как мы глядим на него, краснеет и хмурится. Закинув голову, он начинает переставлять лестницу.

— Честное слово, Хансен, вы делаете ошибку, — небрежно проговорил Ястребцов, переводя глаза с него на меня. — Помилуйте, я предложил ему участвовать у нас в живых картинах, а он отказывается. Причина? Нет причины. Жена, видите ли, больна. Как будто к тому времени она не сможет выздороветь.

— Вы хотите ставить живые картины?

— Да, после спектакля. У меня прелестный костюм, — я выписал из дому, — точно созданный для этого юноши. Хансен, не упрямьтесь, примерьте-ка.

— Примерить можно, — усмехнулся Хансен, поглядев на нас исподлобья; тонкие губы его раздвинулись с лукавой снисходительностью. Но он тут же раскаялся и насупился, а когда горничная принесла желтую коробку, весь покраснел. Я хотел было отговорить Ястребцова от этой затеи; я видел, что Хансену неловко и неприятно. Но Ястребцов быстро опустился перед коробкой, снял ремни, сбросил крышку и, прежде чем я успел открыть рот, вытащил двумя пальцами что-то темное, шуршащее и тяжелое. Это был мужской костюм, сшитый во вкусе ван-диковских. Тяжелый, мягко гнущийся шелк, пышные рукава с буфами возле плеч и легкий белый воротничок вокруг шеи из тончайших кружев. Костюм был дорогой, и кружево старинное. От него пахло крепкими духами. Обшлага были немного потерты, и весь костюм казался уже много раз ношенным.

— Когда-то в дни моей юности… — начал Ястребцов вполголоса и не кончил. Он вдруг разнервничался и засуетился. Велел тащить коробку обратно, к себе в комнату, поманил Хансена вслед, ушел было, потом снова вернулся, зашептал мне на ухо: «Никому ни слова! Это сюрпризом!», и опять ушел, почти выбежал с прыгающей челюстью. Все суетилось в ту минуту на его лице. Умный и печальный взгляд заспешил мимо моих глаз куда-то в сторону, улыбка показалась мне лживой и заискивающей.

Я поглядел ему вслед. Что-то мелькнуло в моей памяти. Такой суетливый взгляд… ну да, и эти уклончивые, лгущие губы, и этот внезапный восторг, похожий на отмахивание рукой, и эта внешняя, не ведущая к цели, уже бессильная осторожность, — все это типичные жесты маньяка. Налетел образ или пахнуло духами, напомнившими что-то прежнее, — и человек весь охвачен сухим, мозговым возбуждением. Я больше не сомневался, что Ястребцов дал себя поймать. Он в «мании», и пока он не исчерпал ее мгновенного одержания, он открыт для взгляда врача. Не доверяя себе самому, я притворил тихонько дверь залы и кинулся в фёрстеровский кабинет.

Карла Францевича там не было. Возле мраморной чашки с дезинфекционными мылами возилась Маро. Она мыла руки, скинув фартук на пол. Я никогда не видел ее так скромно одетой: на ней было старое шерстяное платье, по-детски приподнятое спереди и слегка отвисающее сзади, гладко застегнутое до самой шеи. Голова была туго повязана белым шарфом. Она поглядела на меня сперва недоверчиво и сдержанно, потом, против воли, улыбнулась.

— Здравствуйте, вы папу? Его нет, он в мастерских. Погодите минутку, я сейчас пойду с вами.

— Некогда…

— Ну вот! Я сию секунду!

Она вытерла руки и сняла шарф. Кудри ее были сбиты в сторону, лицо озабочено и бледно. Наскоро приглаживая волосы, она сообщила мне, что все утро сидела с Амелит и что у бедняжки скарлатина. «Только, боже сохрани, Тихонову ни звука! А то он от одной мнительности заболеет», — кончила она, сунув гребенку в кудри. Мы быстро вышли из кабинета. Но на пути в мастерские Маро остановила меня, взяла за пуговицу и, опустив ресницы, тихонько сказала:

— Только, Сергей Иванович, вы ведь вчера пошутили? Пусть будет, чтоб пошутили, ладно?

Я знал, чего ей хотелось. Она была деятельна и радостна в эту минуту. Деятельные и радостные люди больше всего боятся психических осложнений и неблагополучия какого-нибудь существа возле них. Маро не хотела видеть меня несчастным и не хотела делать внутренних усилий, чтоб применяться к этому новому моему положению. Я сделал самое благополучное лицо и просто ответил ей:

— Ну, конечно, пошутил, и, признаться, — идиотски!

Она поглядела на меня и успокоилась. Мы почти бегом прошли коридор и наконец наткнулись на Фёрстера. Я рассказал ему, в чем дело, и, пока говорил, Маро стояла возле и слушала. Фёрстер не задал мне ни единого вопроса, оставил фельдшера в мастерских, а сам поспешил со мной в залу. Маро шла за нами, опустив голову; рукава шерстяного платья были ей, видимо, коротки и узки: они жали ей в кистях, и прелестные руки, лежавшие в складках платья, покраснели от напряжения; от нее пахло формалином; в эту минуту Маро не была красива, ни даже мила; в ее облике было что-то неуклюжее и жалобное.

Наконец мы поднялись в залу. Там собралась кучка больных, о чем-то оживленно споривших. Навстречу нам встала Дальская.

— Профессор, поглядите, как очаровательно, очаровательно! — воскликнула она в совершенном удовольствии. Завитая, как у пуделя, голова ее театрально откинулась назад; пальцы обеих рук она скрестила под прямым углом, словно на молитве. Больные раздвинулись, пропуская нас, и мы увидели Хансена в тяжелом шелковом костюме. Он сидел на лесенке, заложив руки в карманы и закинув ноги одна на другую, и поглядывал на нас с невозмутимым видом. Белокурая голова его была обнажена; вокруг обнаженной до плеч шеи мельчайшими складками лежало загофрированное белое кружево; на ногах его были узкие туфли с блестящими пряжками. Он усмехался, глядел небрежно вокруг себя, и манеры его, ленивые и спокойные, подходили к костюму.

— Можно подумать, он всю жизнь так одевался! — взвизгнула Дальская, подходя к нам.

Мы несколько минут любовались Хансеном; он отвечал на наши вопросы, и чуждый акцент в его устах звучал на этот раз особенно мило; Хансен был спокоен и даже насмешлив; он сознавал свою обаятельность и чувствовал себя смело, — под защитой своего платья. И чем уверенней был его голубой взгляд, чем холодней улыбка, тем растерянней и несчастней становилась Маро. Она потихоньку старалась вытянуть рукава и, когда ей это не удалось, заложила руки за спину. Потом она тряхнула головой, чтоб локон упал ей на ухо, и стала по-птичьи охорашиваться за спиной Фёрстера.

— От вас чем-то пахнет! — недовольно сказала ей Дальская, поводя ноздрями. Хансен поднял склоненную голову и поглядел на Маро; она кивнула ему, сдвинув брови, и он ответил на этот кивок с улыбкой.

Все это время Ястребцов стоял возле Фёрстера. Лицо его было похоже на маску. Ни следа недавнего волнения и беспокойства! Я с досадой глядел в это серое, сухое лицо с торчащими оконечностями. Он либо притворялся, либо мания погасла. Скучающими глазами следил он за техником, потом вдруг грубо крикнул ему неожиданно для всех нас:

— Эй, вы, разденьтесь!

Хансен вздрогнул и сошел с лесенки. Но когда Ястребцов снова, уже с досадой, стал уговаривать его участвовать в живых картинах, он отказался. Через десять минут все приняло прежний вид. Тяжелый шелковый камзол был уложен в коробку; Хансен, в серой блузе и заплатанных штанах, усердно приколачивал провода; больные разбрелись по санатории. Маленький эпизод с переодеванием, казалось, ни на кого не повлиял и был благополучно забыт.

Весь день до обеда я был занят и не встречался больше ни с Маро, ни с Хансеном. У меня разболелась голова, и я радовался воскресному послеобеденному отдыху как никогда. Не успели мы встать из-за стола, как пришел аккуратный Валерьян Николаевич, обедавший нынче у профессорши, и сменил меня. Невеселые глазки его сделались насмешливыми при виде моей стремительности.

— Куда вы, барышня? Хоть бы грибков к ужину насбирали!

Грибов не грибов, а форелей наловить не мешало. День был облачный и ветреный. Передо мной, на дорогу, слетали, крутясь, желтые листья. Но у меня с самого утра была приготовлены удочки и ведерко для форелей, и никакая погода, и никакая головная боль не заставили бы меня отказаться от этого удовольствия. За все пребывание мое на Ичхоре это был первый день, когда я удосужился ловить рыбу. Обмотавшись по-бабьи гарусным шарфом, чтобы не застудить ушей, и захватив все нужные вещи, я направился вниз, за лесопилку, где было озеро с форелями. Тут, внизу, ветра было меньше. Сонно текли воды, нагретые солнцем. Возле озера лежали огромные глыбы гранита, разрыхленного временем и покрытого серыми, сизыми, зелеными пятнами мхов. На одну из таких глыб примостил я свои удочки и уселся сам пониже, прикрытый ее глубокой тенью от солнца и ветра.