Избранные статьи - Александр Воронель

   Эрнест Ренан, описывая древнюю историю падения Израиля, заметил: "Праведники и герои становятся двумя враждующими лагерями на арене человеческого прогресса и редко вступают в мирное сожительство ... Военное мужество, которое так блестяще проявляли израильские цари, потеряло свою цену." И дальше - "Социальные условия, в которых находятся военные, требуют известной внешней гордости; смиренный воин есть противоречие в себе. Общество кротких лишено силы. Мир не состоит из идеальных людей. ..." (Э. Ренан, "История Израильского народа", М., 2001)

   Стремление к праведности уже не раз в истории подводило евреев и, несмотря на все изменения нашего облика и внешнюю секуляризацию, нужно признать, что мы, как народ, опять балансируем на краю пропасти в своей амбиции создать "розу без шипов", войну без ненависти, государство без принуждения и экономику без эксплуатации. Как будто эта судьба запрограммирована у нас в генах.

   Однако жизнь на краю пропасти вовсе не обязательно должна вести к катастрофе. Демократия вообще очень странная форма организации, слишком близкая к состоянию анархии и распада.

   И, тем не менее, чрезвычайно устойчивая. Температура 36,6 по Цельсию, при которой успешно функционирует организм человека, находится в очень узком зазоре между недопустимо смертельным переохлаждением и столь же недопустимым перегревом. Однажды, присутствуя на конференции по биологии, я обратил внимание, что оптимальные условия для жизни биологических организмов всегда оказываются в опасной близости к температуре разложения ДНК (т.е. ядер) их клеток. По-видимому, интенсивная жизнь сложных организмов вообще возможна лишь на краю гибели. В еще большей мере это относится к сложному общественному организму. Когда мы читаем историю войн Израиля, часто кажется, что только случайное стечение обстоятельств или чья-то поразительная находчивость спасли страну от поражения. Но это и есть проявления упомянутой устойчивости. За 60 лет современный Израиль, вопреки многолетней миролюбивой риторике, создал свои мощные средства защиты и достаточно многочисленный, инициативный народ, способный умело этими средствами пользоваться.  

CУДЬБОНОСНЫЙ ПРОЦЕСС (Синявского и Даниэля)

   Когда в результате сложного обмена в 1965-м году нам c Ниной досталась комната в большой коммунальной квартире старинного дома в Хлебном переулке Москвы, мы не подозревали, что это Судьба втягивает нас в будущую драму, в которой близкое соседство квартиры Андрея и Майи Синявских, Центрального Дома Литераторов и здания Верховного Суда РСФСР cыграют первостепенную роль.

   Может показаться странным, что для первого осознанного протеста властям в 60-х годах в СССР людей сплотили не бесконечные очереди в магазинах и нехватки самого насущного, не тотальное регламентирование и ежедневный мелочный надзор. Наконец, и не "граница на замке". Первый открытый протест прозвучал в ответ на судебный процесс двух писателей, А.Синявского и Ю.Даниэля, напечатавших свои повести за границей в стремлении избежать всеобщей обязательной цензуры.

   Я уверен, что анализу этого уникального явления еще будет посвящена не одна докторская диссертация по истории и социологии в будущей России. Поэтому мне кажется важным не столько объяснить что-нибудь в этой истории, сколько сообщить реальные детали ее, которые с фантастической скоростью уже покрываются слоем мистификаций, производимых общественным сознанием, склонным скорее к мифам, чем к фактической истории.

   Однако, прозрачной до конца эта история все равно не станет, как и многие исторические сюжеты, вроде убийства президента Кеннеди, включающие всем известные факты наряду с глубоко запрятанными деталями, известными, по-видимому, только cекретным службам.

   Во первых, писателей, тайно печатавшихся за границей и передававших свои произведения через дочку французского атташе Э.Замойскую (Пельтье), было не двое, а трое - А.Синявский, Ю.Даниэль и Н. Ремезов. Почему этот третий, служивший библиотекарем в Библиотеке Иностранной Литературы в Москве, так и не попал на скамью подсудимых, и даже до сeго дня нигде и никогда не упоминался, остается тайной и сегодня. Тем более, что повести первых двух авторов были талантливой художественной прозой, и следствию потом стоило немалого труда привести убедительные "доказательства" ее якобы "подрывного" характера, а писания Ремезова (псевдоним - Иванов) были, напротив, примитивными политическими фельетонами, довольно топорно высмеивающими советскую систему и саму идею коммунизма, и несомненно подходящими под скучное определение "антисоветской пропаганды". Во всяком случае должно быть достаточно ясно, что содержание вменяемой литературы не сыграло никакой роли в судьбах фигурантов этого события.

   Во вторых, следствие по этому делу велось несколько месяцев, допрошены были десятки людей, но в ходе суда выяснилось, что у обвинения, кроме самих текстов и признаний обвиняемых, ничего нет. Суд несколько дней занимался произвольным толкованием и клеймением этих, ускользающе неоднозначных, иронических текстов, громогласно ужасаясь их кощунственному цинизму, но так нигде и не сумев обнаружить что-нибудь похожее на политическую конспирацию.

   В третьих, власти сами подтолкнули своих граждан к активности, впервые начав открыто публиковать в газетах сведения об обвиняемых и их мнимых преступлениях, придав таким образом легальный статус открытому обсуждению. Официальные журналисты, описывая ужасающий цинизм и преступный образ мысли двух коллег, исходили из, установившейся за десятки предыдущих лет, презумпции "всенародного согласия" и с горячностью призывали читателей разделить их точку зрения.

   Но, после Хрущевских разоблачений "культа личности", и особенно сразу после неожиданного устранения самого Хрущева от руководящей позиции, это выглядело как возврат уже осужденной тирании, и скорее провоцировало сомнения и склонность к протесту. Так как эти публикации были все же не постановления Партии и Правительства, не допускавшие спора, а всего лишь высказывания журналистов, у читателя возникал законный соблазн не согласиться и даже, быть может, возразить. До этого всякое упоминание о возможном несогласии с государственным стандартом, и даже просто с газетной публикацией против "врагов народа", было немыслимым. Но за несколько лет Хрущевской оттепели очертания этого стандарта расплылись и потускнели, а "страх и трепет" заметно отступил. Хрущев неосмотрительно широко призывал граждан к самостоятельности мысли, и его разоблачения Сталинских преступлений открыли дорогу сомнениям в неизменной справедливости советского правосудия. Сразу после свержения Хрущева власти (возможно, еще и сами для себя) не определили пределов законности (или беззакония), до которых они готовы были допустить свой народ.