Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еврейское Общество Помощи Сов. Союзу».
— Любопытно, — сказал капитан Серов. — Как вам, Алексей Михайлович?
— Только со вторым фронтом у них увы и по сей день, — заметил Алеша.
— Как видите, господин майор, есть у вас в Америке и другие люди! Что вы скажете? — спросил полковник.
Майор молчал.
— И это немцы у вас не отобрали? — спросил Жаров, показывая на бюллетень.
Майор молчал.
— И все же! — настоятельно повторил полковник Жаров.
Майор молчал.
— Какие у вас есть просьбы, господин майор, пожелания? Как с вами обращаются здесь? — поинтересовался начальник штаба.
Майор молчал.
— Хорошо, — сказал полковник. — А пока полетите в Москву.
Расходились все обескураженные.
— Что он — делец или придурок?
— Действительно, одиссея!
— На родине ему выдадут…
— Так и выдадут! Мемуары будет писать. Бизнес!
— Жаль, Алексей Михайлович, не наша компетенция, — признался Серов. — Не злой я человек, но такого не только в штрафбат, а к стенке поставить!
XXV
Лето было в разгаре. Стояла та пора, когда солнце еще не успело спалить зелень. Зеленели леса и поля, балки и сохранившиеся с довоенных времен нечастые лесные полосы. Крестьяне с опозданием копались в земле. Пахали на коровах, сеяли руками из лукошек.
Наши войска успешно продвигались к Днепру.
Серов показал Горскову директиву, подписанную Сталиным, в которой говорилось: «В ходе боевых операций войскам Красной Армии приходится и придется преодолевать много водных преград. Быстрое и решительное форсирование рек, особенно крупных, подобных реке Десна и реке Днепр, будет иметь большое значение для дальнейших успехов наших войск».
Это было в начале сентября.
Наступали Юго-Западный, Степной, Воронежский и Центральный фронты.
Их 14-я гвардейская дивизия вышла к Днепру в районе Гуляй-Поле. Закрепились. Впереди было Запорожье, Никополь, Кривой Рог.
Как-то Горсков сказал Серову:
— Товарищ капитан, вот вы говорили о профилактике. Я изучил все архивы. А что, если во время затишья поездить по батальонам и полкам, провести беседы. В частях много новобранцев. Может, полезно?
— Это идея, Алексей Михайлович! Я согласую с политотделом, и начинайте. Кстати, если вам удобнее, зовите меня Виктором Степановичем.
— Спасибо, Виктор Степанович!
Дела проходили самые рядовые.
Самый неприятный случай был в Гуляй-Поле.
Взяли Гуляй-Поле почти тихо. Никто не заметил на окраине в стогу сена солдата из новобранцев. А он, оказывается, перешел линию фронта, запасся продуктами и спрятался в сене, выжидая, кто кого. Так просидел больше недели, не заметив, как городок взяли свои. А может, ждал, что немцы обратно вернутся.
В трибунале вид у него был жалкий.
— Где вы доставали продукты?
— Запас.
— А воду?
— По ночам в колодце брал.
— А курица свежая откуда?
— В соседнем доме взял.
— Хозяев видели?
— Я их припугнул.
— И часто вы так припугивали жителей?
— Раз пять за эту неделю.
Солдата вывели из трибунала и поставили перед строем дивизии…
— По изменнику Родины! — скомандовал командир взвода охраны.
У трибунала была единственная машина, полуторка «ГАЗ-АА» с крытым кузовом. В ней перевозили документы.
И шофер Володя.
Через несколько дней они с Володей отправились в первый вояж — в соседний полк. Там провели беседы в трех батальонах. Слушали хорошо, не только новобранцы.
За неделю совершили еще три выезда.
Если бы не война, он начал бы писать картину. Пока все свежо в памяти. Она называлась бы «Предатель». Стог сена и крупное лицо предателя. В нем страх и ожидание. На заднем плане наши бойцы идут в атаку. Их лиц почти не видно, только контуры, но фигуры их в едином порыве устремлены вперед.
Или так. Никаких бойцов. Пустынное поле, скирды скошенной пшеницы. В небе луч жаркого солнца. Крупно — предатель. Без всякого стога. Он прижался к земле. Глаза его бегают. На лбу капли пота.
Писать! Писать! Писать!
И все внимание к внутреннему.
И связь фигуры с пейзажем.
И транспозиция чувственного, духовного.
Теперь он зажил как бы совсем другой жизнью. Все оставалось — писание протоколов, перепечатка их в четырех экземплярах, беседы в частях, но главное был карандаш. Он видел теперь краски сжатых полей, которых не видел раньше, разрушенные и сохранившиеся деревни и городки, другими глазами видел людей в форме и гражданских…
Даже тихие ночи не валили его в сон, а тянули к раздумьям, среди которых главным оставался «Предатель».
XXVI
С Катей он переписывался часто, хотя они и находились где-то рядом.
В последнем письме написал ей: «Меня перевели на должность секретаря трибунала. Присвоили лейтенанта. Выдали аттестат. Кому его? Хочу в Юрьевец, твоей маме и дочке. Согласна?»
Долбил УПК — Уголовно-процессуальный кодекс. Особо раздел «Воинские преступления». Оказалось, что Серов имел высшее юридическое образование. Приходилось тянуться!
Все это пригодилось, когда рассматривали дело Хаима Ткача, бывшего портного, обросшего, неопрятного человека. Оказалось, что он трижды пытался бежать с поля боя. Первые два раза ему простили. Третий — привел в трибунал.
Ткач оказался фигурой совсем противоположной живому предателю и образу, задуманному Горсковым, Было в нем что-то удручающе жалкое.
— Мне не везет, — говорил Ткач на заседании трибунала.
— Хоть бы от немцев бежали, а то от итальянцев, которые сами в плен сдались и потом песни распевали па радостях, — угрюмо сказал Виктор Степанович.
— Не везет, — твердил Хаим Ткач. — Я и лекцию вот товарища лейтенанта слушал, все понял, а опять беда…
Алеша вспомнил его. На беседе в третьем батальоне Ткач действительно был и даже вопросы задавал.
А итальянцы, верно, сами драпанули в плен. С воздуха их расстреливали немецкие «мессеры», а с земли немецкие пулеметчики и служившие у них поляки.
Потом, когда одного из поляков поймали и стали спрашивать, почему он стрелял в итальянцев, он без конца бубнил:
— Вшистко едно! Вшистко едпо![16]
Что же делать с Ткачом?
В сорок втором он был награжден медалью «За боевые заслуги».
Серов
