Лев Африканский - Амин Маалуф

Мариам сказала, что счастлива видеть меня в добром здравии после столь долгого путешествия, но показалась мне еще более чужой, чем в нашу последнюю встречу, к тому же без единой кровинки в лице.

— Ну а как ты? — спросил я, рассматривая ее.

— Гораздо лучше, чем большинство моих соседей.

— Я надеялся, что по возвращении увижу тебя свободной.

— У меня здесь было много дел.

Горький сарказм, приведший меня в отчаяние два года назад, еще более усилился.

— Ты помнишь о моей клятве?

— Если ты ее сдержишь и не женишься, у меня не будет ни детей, ни племянников.

Харун держался позади меня, внимательно разглядывая то ручей, то охранника. В самом начале он робко поприветствовал Мариам и, казалось, совсем не слушал, о чем мы говорим. Как вдруг откашлялся и взглянул Мариам прямо в глаза.

— Если ты будешь так ко всему относиться, поддаваться унынию, то выйдешь отсюда, потеряв рассудок, и твое освобождение потеряет всякий смысл. Брат принес тебе добрую весть, итог своих хлопот во дворце.

Мариам немедленно успокоилась и без всяких насмешек и обид выслушала меня.

— Когда меня будут осматривать?

— Очень скоро. Будь постоянно готова.

— Я по-прежнему здорова. Они не найдут ни малейшего пятнышка.

— Не сомневаюсь. Все будет хорошо!

Покидая это проклятое место, я бросил на Харуна умоляющий взгляд:

— Ты думаешь, она и вправду выйдет?

Некоторое время он молча продолжал идти, сосредоточенно глядя себе под ноги. А затем вдруг остановился, закрыл лицо ладонями, а когда отнял их, проговорил, по-прежнему не открывая глаз:

— Хасан, я принял решение. Я хочу, чтобы Мариам стала моей женой, матерью моих детей.

ГОД МАРИСТАНА

913 Хиджры (13 мая 1507 — 1 мая 1508)

В богадельне Феса имеется шесть санитаров, ламповщик, дюжина сторожей, два повара, пять метельщиков, привратник, садовник, директор, его помощник и три секретаря — все они должным образом оплачиваются, — а также немалое количество больных. Но, Господь не даст соврать, ни одного лекаря. Когда поступает кто-нибудь хворый, его помещают в палату, приставляют к нему санитара, но не предоставляют никакого лечения и держат до тех пор, пока он не выздоровеет сам или не скончается.

Все больные там — чужестранцы, поскольку фессцы предпочитают лечиться дома. И только душевнобольные — местные жители, им отведено несколько палат. Чтобы они чего-нибудь не натворили, их ноги постоянно закованы в цепи. Отведенная им часть здания обращена к галерее, чьи стены укреплены мощными деревянными балками; только опытные служители осмеливаются приблизиться к ним. Тот, что приносит им пищу, вооружен дубинкой, и если один из них приходит в буйное состояние, он нещадно бьет его.

Меня предостерегли от общения с этими несчастными: никогда не вступать с ними в разговор, даже не показывать вида, что замечаешь их. И все же иные внушают мне жалость, особенно один пожилой худой и облысевший человек, который весь день молится и бубнит себе под нос священные тексты; когда его проведывают дети, он нежно обнимает их.

Как-то раз я допоздна задержался в своей комнатке, чтобы переписать один реестр, на который нечаянно опрокинул чашку сиропа. Уходя, я бросил взгляд в сторону несчастного старика. Он плакал, прислонившись к узкому окну своей палаты. А увидев меня, закрыл глаза рукой. Я шагнул к нему. И он совершенно спокойно принялся рассказывать мне историю своей жизни: как он был богобоязненным торговцем, по навету конкурента помещенным в богадельню, как его семье не удается освободить его, настолько могущественным и близким ко дворцу оказался его недоброжелатель.

Его история не могла не тронуть меня. И я еще ближе подошел к нему, стараясь утешить его и обещая поговорить о нем с директором. Когда же я оказался совсем рядом, он внезапно бросился на меня, вцепился одной рукой в мою одежду, а другой стал пачкать мне лицо калом, испуская душераздирающие крики, напоминающие хохот. Подоспевшие сторожа пожурили меня за неосторожность.

К счастью, ближайшая к маристану баня в этот час была открыта для мужчин. Целый час оттирал я лицо и тело, а затем отправился к Харуну, все еще находясь под впечатлением произошедшего.

— А знаешь, благодаря этому сумасшедшему я наконец-то понял! — отрывисто и смущенно произнес я. — Понял, отчего все наши хлопоты ни к чему не приводят, отчего канцлер, принимая меня, говорит со мной таким сладким голосом, отчего так вкрадчива его улыбка, отчего он обещает мне все что угодно, но слова не держит.

Харун невозмутимо взирал на меня. Я перевел дыхание и продолжал:

— В этом городе тысячи людей без конца хлопочут о ком-нибудь из своих родственников, заявляя, что он невиновен, тогда как на самом деле он может быть кровавым убийцей, или что он здоров, хотя он вроде того, что вцепился в меня, или что он вылечился от проказы, хотя она, может, проела его до самого сердца. Поди тут разберись.

Я ждал, что Проныра по обыкновению станет мне противоречить, но этого не произошло. Он был молчалив, задумчив, с нахмуренным лбом.

— Все это так. Но что нам делать? — в свою очередь, спросил он.

Его поведение показалось мне странным. Когда Мариам была для него лишь сестрой его друга, он не останавливался ни перед чем, отметал все мои сомнения и даже обратился за помощью к Астагфируллаху, что привело к настоящему скандалу. Теперь же он был как будто меньше уверен в себе, хотя из нас двоих судьба попавшей в неволю Мариам в большей степени и напрямую касалась его. Объявив мне о своем желании жениться на ней, он даром времени не терял: дождался, пока мой отец вернется в город, нанес ему визит, облачившись в пятничное платье, и торжественно просил у него руки его дочери. В иных обстоятельствах Мохаммед-весовщик, пожалуй, счел бы, что разносчик, не имеющий за душой ничего, кроме доброй репутации своей корпорации, — невыгодная партия. Но Мариам шел уже девятнадцатый год, возраст, в котором из всех жительниц Феса в девках засиживались разве что некоторые рабыни да проститутки. Харун был негаданным спасителем, и если бы не гордыня, мой отец бросился бы целовать руки героического юноши. Несколькими днями позже два нотариуса составили брачный договор, по которому предусматривалась выплата сотни динар отцом невесты будущему зятю. На следующий день Варда отправилась с этой новостью к Мариам, и та впервые с того злополучного дня начала улыбаться.

А вот Харун, напротив, растерял всю свою веселость и любовь к шалостям. С его чела не сходила печать озабоченности. И только в этот вечер я наконец-то понял, что делалось в его голове. Он желал знать мое мнение.

— Не можем же мы без конца оставлять Мариам с прокаженными! Раз хлопоты ни к чему не привели, что, по-твоему, следует предпринять?

Что я мог придумать! От бессилия я впал в ярость.

— Стоит мне подумать о ней, вот уже четыре года жертве самой злодейской из несправедливостей, меня охватывает непреодолимое желание схватить Зеруали за горло и задушить, а в придачу и его сообщника шейха прокаженных.

Я жестом показал, как бы я это сделал. На Харуна это не произвело никакого впечатления.

— Твой камень слишком велик!

Я не понял, что он имеет в виду, и он повторил с ноткой нетерпения в голосе:

— Говорю тебе, твой камень слишком велик, непомерно велик. Когда мы с товарищами работаем на улице, то часто видим людей, которые кричат, оскорбляют друг друга и устраивают столпотворение. Порой один из них берется за камень. Ежели тот со сливу или грушу, нужно хватать этого человека за руку, поскольку он может ранить кого-то или изувечить. Если же камень величиной с арбуз, можно спокойно уходить, он его ни за что не бросит, ему просто нужно ощутить его вес. Угрожать задушить Зеруали и шейха прокаженных — все равно что поднять с земли камень с минарет, и, будь мы с тобой на улице, я б ушел, пожав плечами.

Словно не замечая, как я от смущения залился краской, Харун продолжил, медленно выговаривая каждое слово, будто пропуская его через мелкое сито:

— Нужно найти способ устроить Мариам побег, но так, чтобы ее не поймали и чтобы не беспокоили ее семью. Разумеется, в Фесе ей больше не жить, несколько лет уж точно, а раз я на ней женюсь, мы должны бежать вместе.

Я знал его уже не один год, чтобы понять, что в его голове созревает план и что до срока он мне его не откроет. И все же я никак не мог взять в толк, что заставляет его так поступать. Во имя нашей дружбы я был обязан вызвать его на откровенный разговор.

— Но как ты можешь вот так по собственной воле оставить свой город, свою семью, корпорацию и отправиться в изгнание словно какой-нибудь изгой, злодей, бегать по горам из страха быть закованным в кандалы… и все это ради девушки, с которой ты всего лишь раз перемолвился словом?