Лев Африканский - Амин Маалуф

Утром, когда я проснулся, новобрачная стояла в патио, прислонившись к фонтану и наблюдая за тем, как моя мать в двух шагах от нее драит огромный медный поднос, готовясь ко второй брачной трапезе, намеченной на вечер — обычай требовал, чтобы в этот раз были приглашены только женщины, а пели и плясали только служанки. Сальма с озабоченным выражением лица что-то вполголоса внушала Фатиме. Когда я подошел, она прикусила язык и еще усерднее принялась за поднос. Фатима обернулась ко мне, ее лицо расплылось в блаженной улыбке, словно мы провели счастливейшую из ночей любви. Она была босиком, в том же платье, что и накануне, только слегка помятом, с теми же румянами на лице. Я изобразил на лице равнодушие и направился в дом к отцу, который с гордостью обнял меня и потребовал корзину с фруктами. Ставя ее перед нами, мать шепнула мне на ухо укоризненным тоном:

— Будь же терпелив с бедняжкой!

Вечером я ненадолго появился за столом, где собрались женщины. Среди них была и Хиба, которой я был лишен на целую неделю. Когда я вышел из-за стола, Фатима последовала за мной, наверняка по настоянию моей матери. Взяв меня за руку, она покрыла ее поцелуями.

— В прошлую ночь я тебе не понравилась.

Не отвечая, я вытянулся на левой половине постели и закрыл глаза. Она склонилась надо мной и едва слышно неуверенно выговорила:

— Не хочешь ли навестить мою сестричку?

От удивления я подскочил. Хиба, смеясь, рассказывала мне о некоторых выражениях, используемых женщинами для обозначения интимной части тела. Но мог ли я ожидать услышать это из уст Фатимы, которая еще вчера потеряла сознание при одном виде опочивальни! Я повернулся к ней.

— Кто тебя научил этому?

Она испугалась, устыдилась и расплакалась. Я рассмеялся и прижал ее к себе. Она была прощена.

Неделя завершилась последним из застольев, во время которого свояки преподнесли мне четырех баранов и много горшков с вареньем. На следующий день я наконец покинул дом и прямиком отправился на базар, чтобы исполнить последнее из действий нескончаемого брачного ритуала: купить несколько рыбешек и отдать их матери, чтобы она бросила их под ноги новобрачной с пожеланиями здоровья и плодовитости.

До конца этого года с Божьей помощью удалось сделать Фатиму брюхатой, после чего возникла нужда в более высоко оплачиваемой работе. Мать посоветовала мне заняться торговлей, мне это тоже было по сердцу, учитывая мою страсть к путешествиям. И предсказала:

— Многие стремятся к наживе и для того открывают для себя бескрайний мир. Ты же, сынок, будешь стремиться открывать для себя мир и через это обретешь сокровище.

Тогда я лишь улыбнулся.

ГОД УДАЧИ

915 Хиджры (21 апреля 1509 — 9 апреля 1510)

В последние дни лета Фатима подарила мне дочь. Я назвал ее Сарват — Удача, — поскольку в этом году было положено начало моему процветанию. Пусть и недолговечному, жаловаться я не стану: Бог дал — Бог взял. Я привнес в его достижение лишь свойственные мне невежество, надменность и страсть к приключениям.

Перед тем как вступить на избранное поприще, я нанес визит Томазо де Марино, генуэзцу в летах, с которым я свел знакомство по пути из Томбукту, он был самым уважаемым из всех чужестранных купцов, обосновавшихся в Фесе, поскольку отличался мудростью и прямодушием. Я хотел испросить у него совета, может быть, даже поработать с ним какое-то время или совершить путешествие под его началом. Хотя он был болен и не вставал с постели, он необыкновенно радушно принял меня, помянул добрым словом дядю, посмеялся над нелепыми случаями, приключившимися с нашим караваном.

Цель моего визита погрузила его в долгие раздумья; казалось, он прикидывал, на что я способен, переводя взгляд с моей фетровой шапочки на аккуратно подстриженную бороду и вышитую куртку с широкими рукавами. Его белые брови напоминали весы, на которые были положены все «за» и «против». В конце концов, одолев колебания, он сделал мне неожиданное предложение:

— Само Небо послало тебя мне, мой благородный друг. Я только что получил из Италии и Испании два важных заказа на бурнусы: один на тысячу штук, другой на восемьсот. Товар должен быть поставлен в начале осени. Как тебе известно, больше всего ценятся черные бурнусы из Тефзы, за которыми я отправился бы сам, когда б не хворь.

Он объяснил мне суть своего предложения: мне будет выдано две тысячи динар, тысяча восемьсот из них пойдет на оплату товара из расчета по одному динару за бурнус оптовой партии, остальное на оплату моих расходов и трудов. Если удастся сторговаться за лучшую цену, мой доход увеличится, если я заплачу сверх отпущенного мне, придется добавлять из собственных денег.

Не разумея, хорошо ли его предложение, я с воодушевлением согласился. Он отсчитал мне обговоренную сумму в золотых монетах, одолжил на время пути лошадь, двух слуг, девять мулов и посоветовал не затягивать с поручением и быть осмотрительным.

Чтобы не проделывать путь в Тефзу порожняком, я собрал все деньги, какие только были в доме: свои сбережения, сбережения матери и часть наследства Фатимы, что составило четыреста динар, и купил на них четыреста клинков, самых обыкновенных, тех, что фессцы возят на продажу в Тефзу. Когда, вернувшись с базара, я гордо рассказал отцу о своем приобретении, он чуть было не разорвал на себе платье от отчаяния:

— Потребуется не меньше года, чтобы продать столько клинков в небольшом городе! А если люди узнают, что ты торопишься, у тебя купят по самой бросовой цене!

Он был прав, но делать было нечего, я уже объехал всех ремесленников и расплатился с ними. Пришлось заранее смириться с тем, что из первой поездки я вернусь в убытке. Успокаивал же я себя так: ремеслу не научишься, не запачкав рук или не потратившись.

Накануне отъезда матушка рассказала мне о слухах, ходивших по городу: в Тефзе было неспокойно, султан Феса собирался ввести туда войска, чтобы восстановить порядок. Однако вместо того, чтобы отбить у меня охоту ехать, эти разговоры лишь разожгли мое любопытство, да так, что на следующий день я выступил в путь до восхода солнца, даже не наведя никаких справок. Десять дней спустя я благополучно добрался до места. И угодил в гущу поднявшихся в Тефзе волнений.

Не успел я въехать в городскую черту, как меня со всех сторон окружили и стали осаждать, кто вопросами, а кто и угрозами. Я пытался сохранить спокойствие: нет, я не видел фесского войска на дороге, да, что-то слышал, но значения не придал. Пока я безуспешно пытался пробраться сквозь толпу, какой-то человек высокого роста, одетый как правитель, подошел ко мне. Толпа молча расступилась, пропуская его. Грациозным кивком он поприветствовал меня и представился избранным городским главой, после чего объяснил мне, что до сих пор Тефза жила по законам республики, управлялась советом, состоящим из знатных и почетных людей, не подчинялась ни султану, ни вождю кочевого племени, не платила ни налогов, ни податей и обеспечивала свое процветание благодаря торговле бурнусами, ценившимися в целом мире. Но с тех пор как между двумя противоборствующими кланами вспыхнула распря, сведение счетов стало обычным делом, так что для прекращения кровопролития совет постановил изгнать из города членов клана, явившегося зачинщиком происходящего. Желая отомстить, изгнанные обратились к султану Феса, обещая впоследствии перейти под его протекторат. Вот почему жители Тефзы с минуты на минуту ожидали нападения фесских войск. Я поблагодарил этого человека за разъяснения, назвал себя и цель своего приезда, а также повторил ему то немногое, что слышал об этих событиях, добавив, что не задержусь, только продам клинки и куплю бурнусы.

Он просил меня снисходительно отнестись к приему, оказанному мне жителями города, и приказал толпе расступиться, объяснив по-берберски, что я не шпион, а простой андалузский купец, работающий на генуэзцев. Я въехал в город и направился к постоялому двору. Однако вскоре на моем пути оказались два богато одетых горожанина, о чем-то споривших и поглядывавших в мою сторону. Когда я с ними поравнялся, оба принялись говорить одновременно: каждый просил меня оказать ему честь и остановиться в его доме, обещая взять на себя все расходы, включая содержание слуг и скотины. Не желая никого обидеть, я отказал им обоим, поблагодарив за гостеприимство, и устроился на постоялом дворе, где по сравнению с фесскими было мало удобств; однако жаловаться не приходилось, поскольку уже несколько ночей над моей головой вместо крыши было звездное небо.

Едва я расположился, как ко мне один за другим стали являться городские толстосумы. Один предложил мне обменять мои четыреста клинков на восемьсот бурнусов. Только я собрался согласиться, как другой зашептал мне на ухо, что даст тысячу бурнусов за мой товар. Не обладая никаким опытом в подобных делах, я задумался, в чем причина такого поведения, и пришел к выводу, что, видимо, нынешние события вынуждают ремесленников избавиться от произведенного ими товара, дабы спасти его от неминуемого после падения города грабежа. К тому же мое оружие подоспело как нельзя кстати, в тот самый момент, когда население перешло на военное положение для отпора неприятеля. Значит, мне и назначать цену: я потребовал за свои клинки все тысяча восемьсот бурнусов и ни одним меньше. Они переговорили друг с другом, и один из них согласился. Так в самый день приезда я заполучил разом весь товар, заказанный мессиром де Марино, и при этом не притронулся к его деньгам.