Моя повесть-1. Хлыновск - Кузьма Петров-Водкин

    Способ воздействия у Ерошки оставался тот же, но качество и цель движения были совершенно иными.

    Уже самый подъем кверху, откуда Ерошка сделал свой рекордный номер, был необычен: с нижней трапеции, минуя сетку, он переметнулся на другую сторону цирка, на трапецию большей высоты. Отсюда в лестничном порядке подымались другие трапеции, на которые взметнулся артист, чтоб достигнуть наивысшей из них; таким образом Симелонским описан был огромный круг подъема, причем нельзя было уловить никакого мускульно-двигательного замешательства, так просто, как по лестнице, вбежал артист на последнюю высоту.

    Здесь, после отдыха свободной балансировкой, которой Симелонский как бы предлагал любоваться зрителям на стройность человеческой формы и заодно дать время убрать и подтянуть лишние веревки и трапеции, оставив лишь одну, находившуюся у противоположной стены цирка, после этой передышки по данному знаку артиста оркестр заиграл "быть готовым". Застучали барабаны, нервы зрителей напряглись.

    Ерошка скользнул с трапеции, и одновременно оборвался грохот оркестра, а в замершей тишине надо мной я увидел странное зрелище. Надо мной плыл человек, скользил, летел, - не знаю, как назвать это, - волнообразно ритмическими движениями перемещался к находящейся перед ним трапеции…

    Мне особенно запомнилось одно ощущение от "неправильно", "незаконно" движущегося человека: среда, в которой человек находился, казалась густой, как вода, - так характеризовали эту среду все движения "летящего", - он пробирался сквозь нее, как рыба…

    Вот Симелонский делает что-то новое в его до сего момента системе движения, перевертывается в воздухе и, что "бессмысленно" по невозможности, по непривычке видеть это, - подымается кверху и захватывает свисающую над ним трапецию…

    Не сразу подняла радостный рев толпа, рев восторга: ведь и они и я, через него мы побывали в каких-то, лишь во сне являющихся нам, условиях… Затем снова грохот барабанов, и милый колдун, стоя на трангле трапеции, вытянул фигуру и дал себе волчковое вращение и, как влюбленный в пространство, доверившийся всем его законам, сорвался вниз и, как парашют, опустился в сетку; продолжая вращение, он дал несколько рессорных отскоков и взялся за вспомогательную веревку. Улыбаясь, поклонился кипящему амфитеатру и соскочил вниз…

    Ерошка встретил меня просто и ласково. Ужинали мы в ресторане гостиницы, где он жил. Беседа наша затянулась надолго. Он мне дал много разъясняющего его работу. Между прочим, этот его номер предложен был Симелонскому одним стариком клоуном-жонглером. Номер должен был быть трюковым, основанным на оптическом обмане спускающихся трапеций и движения гимнаста.

    Номер не удавался, чуть не стоил Ерошке головы, но на неудаче этого опыта у моего друга возникла и развилась какая-то новая система управления собственным телом.

    - Однажды я должен был упасть. Я упал, но не разбился, и это "управляемое" падение и научило меня многому, - сказал мне Ерошка.

    В Харькове Симелонского подвергли научному обследованию, физиологи и физики всячески старались докопаться до причин легкости тела, достигаемой артистом при полетах. Один ученый прислал гимнасту длинное письмо, обличающее "фокус" полета, что-де по линии движения, конечно, пропущен сильный электрический ток, а на артисте, очевидно, имеются аккумуляторы…

    - А у нас в цирке, кроме керосино-калильных ламп да волшебных фонарей, никаких аппаратов не имеется. У Дурова там в столицах еще можно бы предположить ерунду такую…

    - А если бы я сам знал, как я это делаю… - грустно закончил Ерошка.

    Теперь он подписал контракт в Германию, вот только как закончит здешние условия.

    - И все-таки все это не то, Кузьма. Мне нужна школа. Вот теперь, отсюда надо бы мне школу, а такой школы, говорят, и на земле нет. Видишь ли, еще не додумались ученые сухари… Вот у немцев разве… А помнишь Чебурыкина?… А ведь этот прохвост цирюльник не дурак был. Действительно, он прав: надо от многого отвыкнуть, что кажется умным и законным для дураков.

    Встреча с Ерошкой вскопнула во мне много новых, глубинных вопросов об органическом творчестве, о возможностях и умении отдаться этой работе через мою профессию…

    Под утро разошлись мы. Крепко расцеловавшись с какой-то особенной нежностью, словно предугадывая, что мы уже больше не встретимся.

    Рассвет застал меня за письмом к Кире, в то время студенту политехникума. Я знал, как вопросы механики и биомеханики близки Тутину. Письмо разрасталось. Оно было, вероятно, бредовое по изложенным в нем фантастическим возможностям, ожидающим человека в дальнейшем его органическом развитии… Я бы никогда не окончил письма, а, вероятно, запутался бы от впечатлении ночи и усталости и разорвал бы его, если бы в этот момент в дверь ко мне не сунулся мужик и, указав на меня кнутовищем, не сказал:

    - Ежели к Миколаевым на хутор изволите, так это меня за тобой прислали… По холодку доедем.

    "Целую и обнимаю, твой друг" - скляксил я последнюю строчку, чтоб не задержать письмо отправкой.

Глава семнадцатая

В ОДНУ ИЗ ЗИМ

    С зимой у меня связано одно из ярких воспоминаний о Тане. Да зимой мы и виделись с нею чаще, чем летом. Бабушки соберутся вечерять в избушке Андрея Кондратыча или у нас - тут и мы с Таней. Учим уроки, проверяя один другого, или читаем по очереди. Старухи прялками шуршат, а мы в тридевятом царстве за каким-нибудь Бовой-королевичем гоняемся мыслями. А бывало и так, разойдется которая из старух и заведет свою сказку. Потянет то летним лесом сосновым, то бурей зимней завоет сказка. Мчатся, едут сильные и могучие: туда - не знай куда, привезти то - не знай что. Дел не переделать и время девать некуда; медленно за солнцем движутся времена и люди: прийти не придут - лишь бы шли; найдешь либо нет - были бы поиски.

    Начало Тани относится ко времени и моего появления на свет. По рассказу Андрея Кондратыча, ее приемного отца, которого Таня упорно называла дедушкой, начало с девочкой обстояло так.

    Под Сретенье произошло это. Уже к утрени отблаговестили. Брел он вдоль порядка окраинной улицы, рассчитывая дойти до углового дома, присесть отдохнуть там, да и восвояси. Ночь уже рассеивалась. Серело по горизонту за Волгой. Идет Кондратыч и слышит - впереди него вдоль домов кошка замяукала. Прислушался чутче: словно бы не кошка - ей рано таким голосом упражняться - чай, не март месяц. Еще прислушался - и оказывается, словно ребенок хлипает. Откуда ребенку быть? Сквозь избу разве, - да не услышишь так ясно сквозь избу. Идет, рассуждает, вслух себя спрашивает, чтоб веселее было, а звук все яснее делается и ни в какой кошке тут дело, - плачет дитя малое. Только заглушенно плачет, словно из-под завала какого. Прибавил шагу. Поравнялся с шатровым домом Голикова, у которого крыльцо наружу выходит, и - ничего в этом месте не стало слышно. "Померещилось", - думает Андрей Кондратыч. В это самое время на нижней улице два человека, не то рано вставших, не то еще не ложившихся, вступили в перебранку. По голосам - не воры, но надоумить их надо. Кондратыч зачокал караульными палками:

    Эй вы, там,

    Которым не спится, -

    Спать не мешайте другим.

    Стуком палок и было, очевидно, окончательно потревожено живое существо, находившееся в одноручной корзине на крыльце шатрового дома.

    - Хвать я за корзину. Дрожу весь. Небесные силы - младенец погибает! Мороз стоял крепкий тогда. Расстегнул я ватошник. Сел на приступь, а корзинку себе на колени взял и окрыл полами. Сижу, думаю, о судьбе детской горюю, а корзинку ногами раскачиваю, словно зыбку. В корзинке и затихло, уснуло. На улице как днем сделалось. Не утерпел я - быстро, быстро приоткрыл ветошь, да пеленки до головки самой и увидел существо одинокое, человеческое, в брось брошенное. Ухватило меня за сердце. Кому отдать? - себя спрашиваю, - а коль и те выбросят? Не буду отдавать, пусть эта жизнь будет мне, бобылю, предоставлена. Укрыл, укутал, да, видно, разбудил, - опять запищало дите. Взял корзинку на руку, застукал песенку-баюшку и к избенке спешу - только бы не оскользнуться. Вот так оно и было дело.

    В корзине оказалась девочка. Поверх распашонки на ней был крест староверческий с "да воскреснет Бог и расточатся врази Его". К гайтану была прицеплена бумажка со славянской надписью с титлами: "Татиана. Святое крещение возымела Генуария 28. Пречистая Владычица, в руце Твои предаю плод сей… Люди добрые, простите матери грех великий…"

    Первые дни мои бабушка и мать возились с ребенком. Потом Таня перешла на присмотр к сестре Андрея Кондратыча - Анне Кондратьевне, бездетной вдове, жившей недалеко от избушки брата.

    С первых же лет стала слышать Таня о себе: "подкидыш", "сиротка", "безродная". Хлыновки своей жалостью могли кого угодно с ума свести. Как начнут сиротинить да оплакивать "дите без роду, племени", "участь горькую без родной мамыньки", то на любого и взрослого тоску наведут, а ребят изводили хлыновки в совершенстве. На поминках, бывало, придут с кладбища, сиротки ребятишки тут же в избе играют. Вот бабы и начнут жалость распускать - сиротки в рев ударятся, целый день не свои будут, игры бросят, только успокоятся, а бабы и завтра и долго потом на сиротстве чужом будут себя тешить, причитать да плакаться.