Бегство со Светлого берега - Айви Вальтеровна Лоу-Литвинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чувство неловкости, с которым она готовилась в первый раз в жизни изменить собственным принципам, не позволило ей совершить более тщательные приготовления к тому, что должно было стать не более чем пусть изысканной, но все же только трапезой; но глаза ее искрились, и каждая деталь проделанной ею работы, казалось, имела огромную важность. В это время стук в калитку заставил ее удивленно и с раздражением взглянуть на часы. Всего лишь двенадцать, а ведь она велела ему прийти в час, когда под деревом будет накрыт стол и она переоденется. Она ни на мгновение не усомнилась, что у калитки может оказаться кто-то иной, кроме Джона, и вид женской фигуры за металлической оградой словно принес угрозу из чужого мира. Но обращению с враждебными посланцами пристала почтительность, и Вера Ивановна вежливо сказала: «Клавдия Михайловна уехала в Сухуми. Она вернется только вечером».
Женщина с улицы позвала громким, протяжным голосом: «Малышка!»
Вера Ивановна почувствовала, как у нее подгибаются колени; она сочла за чудо, что ей все же удалось поднять руку и отвести в сторону железный засов. Она посмотрела на тыльную сторону своей руки, словно не понимая, что это такое, прежде чем потянуть на себя тяжелую калитку и впустить незнакомку, которая была вовсе не незнакомкой, а давней знакомой, которую она и не думала когда-либо увидеть в жизни. Она услышала себя, как резким, тонким голосом произнесла «Верочка!», и вновь удивилась, что может двигаться, говорить.
Женщина с улицы вступила во двор, и старая, едва ли не древняя дружба бросила их навстречу друг другу. Вера Ивановна вышла из объятий окрепшей духом. Другая женщина тоже, казалось, избавилась от чувства неуверенности, тревоги. «Малышка, Малышка! Не было дня, чтобы я не спрашивала себя: „Как там Малышка? Где она?“ Ау тебя все было хорошо, ты и не изменилась совсем, я тебя сразу узнала».
В этих словах Вера Ивановна услышала подспудный упрек, и ей показалось, что этот упрек заслужен. Она чувствовала себя виноватой в том, что спокойно прожила все эти годы, пока ее подруга влачила существование в лагерях! Она задвинула засов, взяла под руку старинную подругу и, повернувшись в направлении дома, сказала;
— Посиди здесь минутку. Я как раз готовлю обед. И сними плащ, неужели тебе не жарко?
— Здешней погоде верить нельзя, так она непостоянна, — сварливо проговорила Верочка, и Вера Ивановна тотчас же вспомнила, какой надоедливой зачастую бывала ее подруга и что близость, когда-то объединявшая их, была лишь близостью людей, ежедневно работающих бок о бок, которая исчезает, когда эта связь рвется. Но она тут же вспомнила и то, как Верочка однажды перед ревизией просидела с ней ночь напролет в поисках ошибки, вкравшейся в ее счета и чреватой неповышением Веры Ивановны по службе. И как она поощряла ее к чтению на английском и развивала ее вкус, до тех пор пока современная английская литература не стала тем, чем она была теперь, — всепоглощающим интересом ее жизни.
Вера Ивановна решила, что нет смысла накрывать стол во дворе, и поставила тарелки и приборы на кухне. Она отправила бокалы обратно в буфет и положила закуски (рубленую куриную печенку с орехами в остром кавказском соусе) в холодильник. Она сделала это не в отместку, но скорее из чувства такта, не желая добить подругу признаками роскошной жизни, которую она вела, тем более что это была не более чем видимость, ибо, как правило, еда Веры Ивановны была настолько спартанской, насколько это вообще возможно в Грузии — этом благословенном крае. Свежая форель, запеченная с травами, и жареный картофель уже представляли собой роскошную трапезу для двух одиноких женщин, а блюдо, доверху наполненное хурмой, вряд ли было роскошью, если вспомнить, что хурму необходимо собрать, прежде чем ее склюют птицы. Верочка широко раскрыла глаза при виде золотистой морщинистой кожи форели — она полагала, что торговать форелью запрещено.
— Моя хозяйка знает одного рыбака, — отвечала Вера Ивановна. — Тебе просто повезло, что ты пришла сегодня. — Эти слова стоили ей еще одного краткого приступа боли, но с этого момента к ней вернулось прежнее присутствие духа, и она была уверена, что теперь навсегда.
Вера Ивановна знала, что нельзя лучше проявить расположение к человеку, вернувшемуся из заключения, чем дать ему поведать свою горестную повесть. Но она не знала, да и едва ли кто-нибудь знает, что эту повесть нельзя рассказать. Слушатель на самом деле не с вами, ему нужны только факты. Поэтому даже самый неопытный рассказчик как-то отбирает факты, и исповедальное последовательное повествование со множеством деталей, что заняло бы целый день, уступает место набору наиболее ярких эпизодов, которые, однако, не могут передать картину во всей полноте. Тем не менее Вера Ивановна слушала, как могла внимательно и сочувственно, хотя ум ее занимала только одна мысль — что она скажет Джону? Она вышла во двор наполнить ведро из крана и стояла, пока ее обувь не вымокла; в другой раз она подошла к калитке, посмотрела через забор на тропу и, вспомнив, что не заперла калитку после прихода Верочки, поколебавшись, повернула ключ в висячем замке. Она не испытывала никаких сомнений; о том, чтобы принять Джона, не могло быть и речи, но что ей сказать ему? Что? Она не могла придумать понятного ему объяснения. Ведь подруге можно было бы сказать, что у нее назначена встреча, и та пришла бы в другой день, не правда ли? Нет, Джон ни за что не поймет.
Когда раздался стук в калитку, Вера Ивановна притворилась, что ничего не слышит.
— Там мужчина, — сказала Верочка, посмотрев через ее плечо в открытую дверь кухни.
Вера Ивановна вскочила из-за стола.
— Это, должно быть, насчет комнаты, — сказала она. — Я обещала хозяйке… — Она была уже у калитки, так близко, что могла сквозь ее узор тронуть кончиками пальцев его улыбающееся лицо, но
