В путь за косым дождём - Андрей Меркулов

Я знаю, что летчики не любят сравнивать себя с птицами. Их отучили от этого те журналисты, которые, не видав ни разу в полете ни орла, ни пилота, слишком часто и без крайней надобности употребляют высокопарные слова.

Но я знаю, что сравнение с орлом или соколом пришло не случайно. Острый взгляд птицы, привыкшей проходить в свободном одиночестве на большой высоте, привыкшей к рекордным высотным полетам и скоростному пикированию, поражает своей пристальной сосредоточенностью, позволяющей рассчитывать расстояния, — когда после длинного свистящего крутого спуска, камнем, с шелестом сложенных крыльев за спиной, надо точно определить последние сантиметры до земли, как и летчику при посадке, и промахнувшийся по голубю сокол насмерть и сразу бьется грудью, не успевая выйти из пике. И летчики так же, как и все люди, отличаясь во многом друг от друга, сохраняют надолго одну общую им всем способность: вдруг, если надо, быстро и точно взглянуть на тебя с откровенной ясностью прицела, оценивающего расстояния и величины такими, как они есть. Пытаясь постичь их тайны, принесенные с высоты, я часто ходил к птичьим клеткам, чтобы посмотреть орлам в глаза. В неволе они сидят неподвижно и полусонно, подняв угловатые плечи и нахохлившись, не слыша ни ветра, ни шороха осенних листьев, мятущихся по дорожкам зоопарка; но если долго стоять и смотреть на них, они вдруг быстро и бестрепетно взглядывают тебе навстречу и снова отворачиваются, за долю секунды составив о тебе свое представление.

Я перелистываю книги — рассказы о птицах, написанные точно, с любовью и знанием дела.

Этот белоголовый орел казался Джиму Хорнеру воплощением невысказанных дум горы и озера, дум величавой одинокой вершины с гранитным гребнем и глубокого одинокого озера у ее подошвы. И, вспомнив холодный вызов в желтых глазах птицы, он внезапно решил, что ему необходимо увидеть это орлиное гнездо... Чего-то не хватало в величии и красоте этой пустынной страны. Но вдруг прямо над собой Хорнер услышал шумные взмахи широких крыльев и, взглянув вверх, увидел орла, пролетавшего над ним, и притом так низко, что он мог уловить суровый, гордый взгляд его неподвижных глаз с желтой полосой над бровями, устремленных на него с выражением загадочного вызова... Орлы бесстрашно рассматривали его неподвижными желтыми глазами из-под плоских нахмуренных бровей. И часто, среди дня, он посылал свой привет огромной гордой птице с белоснежной головой, кружившей в далекой синеве или устремлявшей с высокой сосны, которая служила ей сторожевой башней, пристальный взгляд на солнце... (Чарльз Робертс, «Созерцатель солнца».)

Я перелистываю книги — и снова вспоминаю о пристальной сосредоточенности, свойственной взгляду летчика... Говорят, что орлы живут очень долго. И мне иногда приходит в голову: как выглядит авиация, с ее стремительным развитием за полвека, с точки зрения одного пристально наблюдающего за ней орла?

Я тянусь, как на буксире, за инверсией — за белым следом, который ведет так высоко... Стефан Цвейг в предисловии к «Подвигу Магеллана», говоря о том, что психологическая потребность в процессе писания уяснить себе людей и события может быть причиной книги, добавил, что в великих деяниях человечества именно потому, что они так высоко возносятся над обычными земными делами, заключено нечто непостижимое: но только в том невероятном, что оно свершило, человечество снова обретает веру в себя.

То, что сказано об открытиях моря, относится и к открытиям неба.

Естественное чувство самосохранения стоит за спиной даже самого выдержанного летчика, заслуги которого не были бы так велики, если бы все давалось ему легко. Слабости, как и страх, отступают в преодолении, и чувство долга существует не само по себе, а побеждая неумолимой привычкой к выдержке и дисциплине в воздухе. И нравственная сила каждого зреет в круговой поруке стойкости, рожденной в коллективе людей одной цели, — там, на беспощадной высоте, где одинокий человек никогда не сможет добиться победы...

Обычно бывает, что пишешь только о том, что видел, хотя иногда приходится писать и о том, чего видеть не мог, как это случается с авторами исторических романов. Но от того, о чем пишу в этой книге, я отделен не временем, а пространством. Ведь еще не скоро каждый сможет подняться так высоко, туда, где нет привычного голубого цвета над головой, веками дразнившего и пленявшего людей. По-прежнему белый след с непостижимой властностью ведет меня за собой, и я иду за ним скорей из чувства обездоленности, понятного тем, кто вопреки желанию принужден остаться на земле, не испытав ни разу упоения самостоятельным взлетом в небо...

Книги продлевают нашу жизнь. Отпущенный нам природой короткий срок мы охотно дополняем воображением, и в этом одна из причин интереса к литературе. Но не мертвая магия высокопарных слов влечет меня — слова, как и артисты в балете, не могут все время стоять на пуантах, и, встав на цыпочки, не становишься выше, — не мертвая магия слов, а вечное любопытство к тому, чего я так и не увидел близко, ведет меня по белому следу — по живым страницам тех архивов, которые еще только копит сегодняшний день о людях большой высоты.

Я люблю перелистывать страницы старых газет — они полны наивной непосредственности тех первых дней авиации, которые неповторимы, как детство.

«В воскресенье, 21 апреля, состоялся перелет Москва — Подольск — Серпухов — Москва. Летели А. М. Габер-Влынский на «нъюпоре» с пассажиром, своим механиком г. Плотниковым, и поручик Б. А. Наугольников на «фармане»... Утром был резкий ветер, и поднявшийся в 7 ч. 50 м. с московского аэродрома военный летчик В. А. Наугольников был сначала отнесен далеко в сторону от пути следования. Справившись с направлением и взяв дорогу по Серпуховскому шоссе, авиатор заметил, что от холода у него лопнули обе масляные трубки и попортился амортизатор. Приходилось спускаться, и он, пробыв в воздухе около двух часов, спланировал в 4 верстах от шоссе, неподалеку от ст. «Бутово», Курской жел. дороги. По исправлении аэроплана он снова поднялся и благополучно прилетел в Подольск... Вылетев из Подольска в 4 часа, оба летчика прибыли в Серпухов, причем А. М. Габер-Влынский пролетел почти шестидесятиверстное расстояние между обоими городами в 29 минут, а поручик Б. А. Наугольников — в 43 минуты... В 6 ч. 10 м. «нъюпор» снялся с спортивного плаца и полетел по направлению к Москве. Энтузиазм зрителей достиг того, что они, прорвав канаты и цепь казаков и городовых, высыпали на плац и с криками «ура» окружили собравшегося лететь вслед за А. М. Габер-Влынским поручика Б. А. Наугольникова. С трудом удалось восстановить порядок, и «фарман» красиво взял высоту и понесся вдоль Серпуховского шоссе к Москве... Один за другим неслись над ровным Серпуховским шоссе аэропланы. Все местное население вышло из домов и провожало летчиков криками «ура!», хотя те, конечно, ничего не слыхали, так как летели на высоте свыше 800. Вся дорога почти до самой Москвы представляла собой удивительное зрелище, какое можно наблюдать на московских улицах во время торжественных приездов. Всюду стояли и сидели на травке группы крестьян и рабочих из окрестных деревень и фабрик. Кое-где горели костры, стояли посты из членов клуба мотоциклетистов, остановившиеся свадебные поезда, а в синем небе с страшной быстротой неслись громадные белые воздушные корабли, постепенно исчезая в синей дали. За ними по шоссе мчались в облаках пыли сопровождающие их автомобили и мотоциклетки с прикрепленными к ним пассажирскими тележками... Первым прилетел «нъюпор» А. М. Габер-Влынского. С поручиком Б. А. Наугольниковым, прилетевшим несколько позднее, вышел небольшой курьез. Еще в Серпухове, во время отдыха в помещении местного спортивного клуба, он говорил, что у него есть предчувствие, что его «фарман» сядет на вершине леса. И вот около самой Ходынки, уже пролетев Ваганьковское кладбище, он вдруг увидел, что у него перестает работать мотор. Удостоверившись, что у него догорел весь бензин, поручик В. А. Наугольников спланировал, и «фарман» его плавно спустился без малейших повреждений на деревья питомника Фомкина. К счастью, его уже заметили с вышки аэродрома, и на место тотчас же примчался на автомобиле подполковник генерального штаба Квятинцкий. Тогда Б. А. Наугольников спустился с «фармана» и, поручив его охране городового, уехал на аэродром, где его ожидала самая сочувственная встреча со стороны членов Общества воздухоплавания и товарищей — военных летчиков. На аэродроме почему-то царила уверенность, что молодой пилот не долетит: дальность расстояния, ветер и слабая машина «фармана» должны были, по общему мнению, сломить энергию малоопытного летчика. И тем сильнее была радость, когда увидели, что он поборол все трудности и совершил великолепный перелет. Летел он все время на громадной высоте, любуясь, по его словам, дивным зрелищем с птичьего полета».