В путь за косым дождём - Андрей Меркулов

В тот день, когда, наконец, все совпало, он быстро, буквально в пять минут, успел сходить к врачу и получить медицинское разрешение на вылет. Самолет ждал, и небо тоже ждало. Все было готово, и он устроился в кабине и закрепил ремни катапультного кресла, попросив затянуть их как можно туже... Привязываясь к сиденью ремнями, Саша заметил среди механиков рослого парня с большими руками — как говорится, кулак с медную кружку — и попросил его изо всех сил затянуть еще раз привязные ремни: он не боялся неудобств оттого, что его крепко стянут, тем более что привык к высотному костюму с его беспощадной шнуровкой, а в штопоре, когда начнет мотать, ремни все равно ослабнут. В кабине перед ним среди сотни приборов и электрических переключателей были видны очень удобно установленные тумблеры для включения противоштопорных ракет, резким толчком помогающих в аварийной ситуации, — он сам примеривался, как лучше установить эти тумблеры, — но ракет на самолете еще не было. Их готовили к следующему полету, а сегодня нужно повторить и проверить лишь то, что уже было на заводских испытаниях. Прозрачный колпак опустился над ним, прикрыв от мира, — теперь он был, наконец, один на один со своей работой. Он стал выруливать на старт, круто взлетел и набрал высоту.

День был голубым и прекрасным — видимость «миллион на миллион». Земля виднелась далеко внизу, но совершенно отчетливо, — земля, на которую он вернется после нескольких минут разрядившегося напряжения, так хорошо ему знакомого: в общей сложности на разных самолетах он уже сделал больше тысячи штопоров. Только он знал, что к этому все равно до конца не привыкнешь, как к войне. И любил повторять, не веря в болтовню об отсутствии нормального страха, а веря только в его преодоление: эмоции до конца не отключишь...

Он зорко видел землю под собой, примериваясь к ней тем острым и твердым взглядом, который после длинного падения успеет еще определить расстояние, — он помнил все подходы к аэродрому на случай необходимости, когда, крутясь, перед ним вздыбится горизонт, земля в глазах будет сменяться небом, а он будет успевать еще замечать все циферблаты и делать все, что надо, ориентируясь уже только по видимой крутящейся земле — единственной надежной примете; вывод из штопора по приборам, вслепую, пробовали делать лишь раз как исключение — он и Анохин, вдвоем, тренированные летчики, на освоенном самолете, — ведь в штопоре, если не быть напряженно-внимательным, так легко потерять себя в мелькающем пространстве, легче даже, чем потерял он себя когда-то в молодости среди огромной войны над дымящимся Берлином...

На заданной высоте и в заданной точке он свалил машину в штопор, привычно чувствуя, как она охотно начала свое зловещее вращение, все больше втягиваясь в него и, как к огромному магниту, стремясь к земле... Вариометр показывал скорость вертикального снижения, но он и так знал ее заранее, по времени. Виток за четыре секунды и четыре витка на полный вход в штопор — уже два километра. Пока он ставил рули на выход, прошло ещё пять секунд. Потом пятнадцать секунд он ждал, как ответит машина... Земля кружилась, как при броской киносъемке в современном фильме, но все падение было строго заполнено действием, и не было резерва на ошибки и действия неправильные. Вдруг он почувствовал, что штопор неожиданно получается непредвиденный, не совсем обычный и сложный, и тогда он испытал чувство радости оттого, что удалось ввести машину в неизвестный еще режим, в который самолет до сих пор не вводился, а это было главное, что нужно для науки, — он знал, что в это время приборы-самописцы, полностью отключенные от всяких эмоций, спокойно делают свое дело, фиксируя все сложности характера новой машины... Но радость быстро сменилась тревогой: при первой попытке самолет не вышел из штопора, как предполагалось по расчету.

И снова он сделал попытку вывести машину, а запас высоты уже подошел к той черте, о которой в полетном листе было сказано, что пора выводить ракетами, — и тогда он с сожалением быстро взглянул на такие удобные кнопки включения противоштопорных ракет, которые украшали его кабину. Где-то глубоко в подсознании шевельнулись не полностью отключившиеся эмоции, прислушиваться к которым все равно было некогда, так как время по-прежнему было страшно заполнено точным действием — и было оно предельно кратким, непредставляемо малым. Его уже бросало по кабине так, что плечами он сломал небольшие тумблерчики, когда сделал третью попытку вывода, — и высота уже подходила к той, о которой в полетном листе сказано, что пора покидать самолет. Теперь приглушенные эмоции кричали тоскливо и грозно, как кричит при тревоге сирена, — сквозь качающееся вращение приближающейся земли: она росла не в деталях, а вся целиком, с крутящимися и идущими на него полями, поселками, лесом и тонкой ниткой бетонной полосы аэродрома; и снова он сделал еще одну, упорную, четвертую попытку вывода, и снова ждал пятнадцать мучительных секунд, пока не уловил с усталым облегчением слабые признаки вывода из штопора, которые смог подсказать ему только весь его большой опыт... И, выйдя из штопора и все еще падая к земле, до запуска двигателя, а потом еще выходя из пике, он увидел землю слишком близко. Только теперь настала возможность и время говорить, и он сказал по радио, что машину вывел, закончил режим и задание прекратил — его нельзя было продолжать без ракет. Три дня после этого приборы-самописцы давали свои показания, как самые бесстрастные свидетели, подтверждая правильность отчета летчика, который не мог быть полным без осмысленного риска; а летчик тем временем готовился к следующему полету, уже с ракетами, и снова ждал погоды, пока неожиданно, остерегаясь ангины, не заболел не вовремя гриппом, — тогда лететь пришлось самому Анохину, и он после сказал, что с трудом вывел машину только с помощью ракет, которые к тому времени были поставлены.

Как часто просил я Щербакова дать мне хоть некоторое представление о трудностях работы современного испытателя и о том, что к ней влечет, и о тике этого сложного дела, как он ее теперь сам понимает; мне казалось, что если долго расспрашивать его и внимательно слушать, я смогу хоть мысленно вступить на белый след и ощутить то мгновение, когда виток за витком земля пойдет все ближе, и представить, как это бывает, когда чувствуешь себя «верхом на пуле» и все равно не думаешь об этом, а только точно и выдержанно делаешь свое дело, пока самолет идет вниз. Но полностью и по-настоящему все это по-прежнему неощутимо для нас, тех, кто остается на земле и умеет мерять время в лучшем случае в минутах, а не в секундах...

С тех самых пор, как Щербаков впервые получил сложный самолет вместо более простого, на котором в тот давний день так трагически разбился Георгий Паршин, — весь его опыт направлен прямо и точно к единственно правильному действию. Щербаков сам говорит, что сначала не замечал в себе каких-то особых летных талантов, но упорная настойчивость и долгая учеба у настоящих мастеров помогли выработать характер и умение истинного испытателя. И в этом двигатель нашего сознания, всегда стремящегося к совершенству, к тому, чтобы делать работу лучше, если в ней ты видишь ясный смысл и высшее напряжение жизни...