Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа

Эйзенхауэр пришел в Белый дом на волне кампании, в ходе которой он и его главный советник по внешней политике Джон Фостер Даллес (который вскоре займет пост государственного секретаря) подчеркивали свою решимость «отменить» советский контроль в Восточной Европе и «положить конец бессмысленной, тщетной и аморальной политике „сдерживания“», заявленной в предвыборной программе республиканцев в 1952 году[307]. Они отвергали пресловутую политику сдерживания Кеннана, считая, что она опирается на признание достижений Советов, которым и Рузвельт, и Трумэн должны были противодействовать. Они хотели, чтобы на смену политике администрации Трумэна, которую Фостер Даллес назвал «политикой бега на месте», пришла «политика смелости»[308].

Пожалуй, ни один госсекретарь за всю историю США при вступлении в должность не обладал большим опытом и целеустремленностью, чем Джон Фостер Даллес. Он приходился внуком и племянником двум предыдущим госсекретарям: Джону Фостеру, работавшему при президенте Бенджамине Гаррисоне, и Роберту Лансингу из администрации Вудро Вильсона. Закончив Принстонский университет, Фостер Даллес проучился год в Париже, после чего, получив диплом юриста, устроился на работу в нью-йоркскую фирму Sullivan and Cromwell. В годы Первой мировой войны его дядя Роберт Лансинг занимал пост госсекретаря США. Фостер Даллес приехал к нему в Вашингтон, где работал в Бюро по делам России при Госдепартаменте и принимал участие в попытках противостоять большевикам, когда те захватили власть. После окончания Первой мировой войны Фостер Даллес занимал все более ответственные должности. В 1919 году в качестве юридического советника американской делегации на Парижской мирной конференции он вместе с Вильсоном и Лансингом занимался вопросами репараций от побежденной Германии, пытаясь ограничить требования обременительных выплат со стороны Франции и Англии.

В течение многих лет Фостер Даллес содействовал двухпартийному подходу к внешней политике. Он служил советником по внешней политике республиканского губернатора штата Нью-Йорк Томаса Дьюи, когда тот выставлял свою кандидатуру на президентских выборах в 1944 и 1948 годах. Даллес сопровождал сенатора-республиканца Артура Ванденберга в Сан-Франциско на церемонию основания Организации Объединенных Наций, где помогал в работе над проектом преамбулы устава ООН. В дальнейшем он присутствовал на нескольких сессиях Генеральной Ассамблеи в составе делегации США, назначенной президентом Гарри Трумэном. Но со временем Даллес разочаровался в трумэновской политике сдерживания и получил известность как поборник более агрессивной позиции «отбрасывания» в отношении контролируемых Советским Союзом стран Восточной Европы. Как он писал во время избирательной кампании 1952 года, «освобождения из-под ига Москвы придется ждать очень долго, а соседним странам может не хватить мужества, если только Соединенные Штаты со всей настойчивостью не заявят, что они желают такого освобождения и рассчитывают на то, что оно неизбежно произойдет. Уже само заявление о намерениях и ожиданиях, подобно заряду электричества, повлияло бы на настроения порабощенных народов. Оно многократно усилило бы нагрузку на надсмотрщиков и открыло бы новые возможности для освобождения»[309]. Используя подобную беспощадную антикоммунистическую риторику, Эйзенхауэр и Даллес смогли завоевать контроль над внешней политикой США после двух десятилетий правления демократов.

Сталин тут же бросил им наживку. На Рождество 1952 года, через семь недель после избрания Эйзенхауэра, отвечая на вопросы Джеймса Рестона по прозвищу Скотти (дипломатического корреспондента The New York Times и одного из лучших ее репортеров), Сталин протянул американцам скудную оливковую ветвь. Заголовок на главной странице анонсировал поразительную новость: «Сталин за встречу с Эйзенхауэром. Он сообщил газете, что выступает за новый подход к завершению войны в Корее»[310]. Хотя заявлению аплодировали по всему миру, публикация привела в ярость советника Эйзенхауэра Чарльза Дугласа Джексона, который был ярым антикоммунистом и сторонником психологической войны. Он был возмущен «потрясающей глупостью и/или безответственностью Скотти Рестона, действующего с благословения верховных жрецов The New York Times, которые могли бы придумать что-нибудь получше, чем отдать главную страницу рождественского номера своей газеты под фотографию Сталина с его лживыми мирными предложениями»[311]. Реакция Джексона была чрезмерной, ведь он опасался, что праздничный жест Сталина может поколебать общественное мнение на Западе. Гаррисон Солсбери, следивший за событиями из Москвы, заметил, что Сталин предлагает Эйзенхауэру «великолепный шанс на практике испытать то, что западные дипломаты называют „благими намерениями Советов“»[312]. Но Эйзенхауэр решил не «проверять», что на самом деле имел в виду Сталин. Подобные примирительные слова из Москвы никак его не успокаивали.

Во время избирательной кампании он дал два обещания: в случае своего избрания посетить Корею — в начале декабря он предпринял поездку в эту страну — и покончить с войной в максимально короткий срок. В августе 1945 года Эйзенхауэр уже встречался со Сталиным в Москве и не испытывал никаких иллюзий относительно его личности: это был «свирепый хозяин Советского Союза», как Эйзенхауэр напишет в своих воспоминаниях. Он «сомневался, что встреча с таким человеком может быть по-настоящему полезной»[313]. По оценке главы президентской администрации Эйзенхауэра Шермана Адамса, «Эйзенхауэр никогда не считал, что в состоянии успешно вести переговоры со Сталиным»[314]. Но во время встречи с Уинстоном Черчиллем 7 января 1953 года в Нью-Йорке Эйзенхауэр обратил его внимание на одну идею, которую он хотел предложить в речи по случаю своей инаугурации: он готов «встречаться с кем угодно в интересах мира и даже добровольно отправится в нейтральную страну для проведения таких переговоров». Это подразумевало возможность встретиться со Сталиным, например, где-нибудь в Стокгольме. Хотя у Черчилля не нашлось возражений, он предупредил Эйзенхауэра, что такая встреча может пробудить «большие надежды» и что было бы лучше подождать несколько месяцев, прежде чем состоится столь «судьбоносное мероприятие»[315]. Спустя две недели, к моменту выступления, президент решил исключить из своей речи какие-либо упоминания о предстоящей встрече со Сталиным. Он по-прежнему был решительно настроен против прямых контактов с кремлевским руководством до прекращения военных действий в Корее.

Будучи первым президентом-республиканцем за последние двадцать лет (с момента окончания полномочий Герберта Гувера в 1933 году), Эйзенхауэр вместе с Фостером Даллесом во что бы то ни стало хотел продемонстрировать, что республиканцы «могут вести холодную войну еще активнее и эффективнее, чем это делали демократы»[316]. В своем первом официальном послании о положении страны в начале февраля президент — в полном соответствии с риторикой своей предвыборной кампании — подчеркнул, что его администрация настроена добиваться «освобождения 800 миллионов, живущих под игом красного террора»[317]. Но идея встречи Эйзенхауэра со Сталиным продолжала витать в воздухе. На состоявшейся 25 февраля пресс-конференции Эйзенхауэру задали вопрос по поводу саммита. «Я встречусь с кем угодно, где угодно, если это даст хоть малейший шанс сделать добро»[318]. В Кремле также не исключали подобной возможности. Всего за несколько дней до смерти Сталина журнал Newsweek заявил, что «русские, по некоторым сообщениям, предлагают организовать встречу Сталина и Эйзенхауэра в Берлине или Вене. Они готовы закончить войну в Корее и вывести свои войска из Германии и Австрии. В обмен они рассчитывают на обязательство со стороны американцев „не перевооружать Германию“»[319].