Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа

Два дня спустя старшие советники Эйзенхауэра собрали Совет национальной безопасности на решающее заседание. Свои соображения представил Чарльз Дуглас Джексон. Он призывал провести встречу министров иностранных дел США, СССР, Великобритании и Франции, а также настаивал на том, что президент должен обратиться с важным внешнеполитическим посланием к «советскому правительству и народу России»[344]. Но и у Эйзенхауэра, и у Фостера Даллеса нашлись возражения. К этому времени президент пересмотрел свою точку зрения, «вспоминая собственный опыт прошлых встреч представителей четырех держав» и то, как Советы использовали их в качестве платформы для своей пропаганды. Он не стал поддерживать идею саммита четырех. Фостер Даллес опасался, что подобная инициатива, заявленная в одностороннем порядке, нанесет ущерб отношениям как с Францией, так и с Великобританией и может даже привести к падению союзных правительств в Риме, Бонне и Париже. «Советский Союз сейчас занимается похоронами в своем доме, и, возможно, лучше подождать, пока тело предадут земле, а скорбящие разойдутся по домам читать завещание, прежде чем начинать нашу кампанию и вносить раздор в семью. Если мы выступим преждевременно, это может лишь укрепить единство советской семьи и подорвать солидарность свободного мира»[345]. Кроме того, он опасался, что в случае, если Москва и Вашингтон начнут переговоры, поддержка идеи ЕОС ослабнет, так как появится пусть и отдаленная, но возможность, что Кремль даст добро на воссоединение Германии в обмен на гарантии ее нейтралитета. Для Фостера Даллеса, по словам Ростоу, «исходная позиция Запада на переговорах с Москвой о судьбе Германии была бы сильнее в случае создания ЕОС, чем без него»[346]. После этого собравшиеся решили отказаться от идеи большого президентского обращения, полагая, что его «нужно отложить до тех пор, пока не представится подходящий случай», как будто смерть Сталина сама по себе не была таким случаем[347]. Джексон покидал заседание с нескрываемым разочарованием, не понимая, «со щитом он или на щите»[348]. Администрация по-прежнему разрывалась между противоположными стремлениями. С одной стороны, важно было найти способ досадить Кремлю в момент большой неопределенности, с другой — воздержаться от инициатив, которые могли бы поставить под угрозу союзнические отношения с западноевропейцами. В то же время Эйзенхауэр осознавал, какие перспективы открылись со смертью Сталина, и открыто заявил, что «готов и желает встретиться где угодно с кем угодно из Советского Союза при условии, что фундаментом встречи будет честность и практичность»[349]. Пока, однако, президент не стал выступать с большой речью и рассматривать идею встречи с новыми лидерами СССР.

Фостер Даллес убеждал Эйзенхауэра сохранять осмотрительность. С появлением шанса на перевооружение Западной Германии и укрепление военного союза западных стран Фостер Даллес не хотел взаимодействовать непосредственно с наследниками Сталина. Он полагал, что инициатива со стороны Соединенных Штатов может ослабить западноевропейские правительства, и был уверен, что только ратифицированный договор о создании ЕОС даст США необходимый рычаг давления на любых последующих переговорах с Кремлем. Позднее Ростоу заявлял, что он и его коллеги находились в ожидании советского «мирного наступления» и поэтому хотели упредить его и не дать Советам воспользоваться его выгодными дипломатическими последствиями, убедив президента выдвинуть собственный пакет предложений. Но ни Фостер Даллес, ни Эйзенхауэр не были готовы сделать первый шаг, о чем Эйзенхауэр вскоре пожалеет. Как позднее заметит Ростоу, Фостер Даллес был настолько увлечен идеей создания новой оборонительной структуры для Западной Европы с участием перевооруженной ФРГ, что воспринимал «смерть Сталина и всю сопровождавшую ее суматоху как досадную помеху в серьезном деле»[350]. Создание ЕОС было краеугольным камнем его политики. Пока президент разделял приоритеты Даллеса, никаких новых попыток снизить риски холодной войны путем переговоров быть не могло.

Уинстон Черчилль смотрел на вещи иначе. Он давно считал, что имеет смысл провести саммит с кремлевскими руководителями. В марте 1950 года, еще при жизни Сталина (в то время Черчилль был лидером парламентской оппозиции и в преддверии всеобщих выборов ездил по стране), он призывал к проведению подобной встречи. «Я не могу не вернуться к идее еще одного разговора с Советской Россией на самом высоком уровне. Такая встреча представляется мне важнейшей попыткой в преодолении пропасти между двумя мирами, чтобы каждый из них мог жить своей жизнью, если не в дружбе, то по крайней мере без ненависти и интриг холодной войны»[351]. Но Трумэн был не расположен протягивать руку Сталину. Черчилль, который с октября 1951 года вновь занимал пост премьер-министра, повторил свой призыв, как только в Белый дом пришел Эйзенхауэр. В начале марта 1953 года он отправил в Вашингтон министра иностранных дел Энтони Идена, который должен был убедить президента встретиться со Сталиным (Иден находился на корабле посреди Атлантики, когда до него дошли новости из Москвы).

Открывшиеся со смертью Сталина возможности были слишком очевидны, чтобы их игнорировать. «В мире возникла великая надежда, — писал Черчилль Эйзенхауэру 11 марта. — У меня такое чувство, что нас обоих или каждого по отдельности призовут к ответу, если мы не предпримем попытки перевернуть страницу и начать с чистого листа». Черчилль предлагал предпринять некое «коллективное действие», провести многостороннюю конференцию, на которой британские, французские и американские лидеры могли бы встретиться со своими советскими коллегами и совместно выработать новое соглашение для Европы. Президент откликнулся в тот же день, заверив Черчилля, что, по его «убеждению, некий шаг, дающий миру определенную надежду… должен быть предпринят в самое ближайшее время»[352]. Однако Эйзенхауэр, как бы уважительно он ни относился к Черчиллю, все же не был склонен к решительным шагам навстречу Кремлю. Идея Черчилля «вызывала у него ужас»[353]. Черчилль с его любовью к театральным жестам и желанием сохранить за собой важную роль в международных делах — несмотря на собственный преклонный возраст и ослабевшую мощь Великобритании — настаивал на необходимости воспользоваться моментом. Но Эйзенхауэр не мог преодолеть свое отвращение перед советским режимом и его многочисленными преступлениями.

Как раз в этот щекотливый момент произошли четыре инцидента с участием боевых самолетов, которые могли поставить под угрозу отношения между Востоком и Западом. В день смерти Сталина польский летчик, пилотировавший советский реактивный истребитель МиГ-15, приземлился на датском острове Борнхольм и тут же попросил политического убежища. Несмотря на протесты официальных властей Польши, его просьба была удовлетворена. Пять дней спустя, 10 марта, два чехословацких самолета в небе над Западной Германией сбили американский реактивный истребитель Ф-84 «Тандерджет». По заявлению правительства США, чехословацкие пилоты вошли в американскую оккупационную зону и без предупреждения открыли огонь по американскому самолету. К счастью, пилот успел благополучно катапультироваться, приземлившись в Северной Баварии.

Еще через два дня советский боевой самолет сбил над Германией невооруженный британский бомбардировщик. Шесть из семи находившихся на борту членов экипажа погибли. А 15 марта два советских реактивных истребителя обстреляли самолет метеорологической разведки ВВС США. Инцидент произошел недалеко от полуострова Камчатка в северной части Тихого океана. Американцы открыли ответный огонь и ушли невредимыми.