Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа

Советское «мирное наступление» продолжалось, но лишь к середине апреля, через шесть недель после смерти Сталина, Эйзенхауэр был, наконец, готов обратиться и к американскому народу, и к советскому руководству. Свою ставшую знаменитой речь «Шанс на мир» он произнес 16 апреля в Вашингтоне на собрании Американского общества издателей газет. Подход Эйзенхауэра был обусловлен тремя факторами. Он хотел вернуть Америке инициативу, «сказать то, что мы хотим сказать, так, чтобы каждый человек на земле понял наши слова»[387]. Он хотел бросить Кремлю вызов, одновременно заверив европейских союзников, что американская политика не спровоцирует войну и не увеличит уязвимость континента по отношению к подрывной деятельности коммунистов. Наконец, он хотел действовать осмотрительно и не настроить против себя правое крыло республиканцев, прежде всего сенатора Маккарти, который насторожился бы при малейшем намеке на «политику умиротворения» Кремля.

Для многих поклонников Эйзенхауэра эта речь — одно из самых значимых его политических выступлений, «безусловно, один из самых ярких моментов его президентства», по выражению Шермана Адамса[388]. Произнесенная через восемьдесят девять дней после инаугурации речь, стала его «первым официальным обращением к американскому народу», как подчеркнул сам президент. Даже сегодня искренняя попытка Эйзенхауэра убедить обе стороны в выгоде взаимного разоружения остается в числе самых запоминающихся его высказываний. «Каждая сделанная пушка, каждый спущенный на воду военный корабль, каждая выпущенная ракета, — заявил Эйзенхауэр, — означает в конечном счете кражу — у голодающего, который не будет накормлен, у замерзающего, который не будет одет». «Это нельзя назвать жизнью… Под нависшими тучами военной угрозы само человечество оказывается распятым на железном кресте»{5}. Он выступал за снижение «бремени вооружений», предлагал договориться о размере военных сил и развивать атомную энергетику «только в мирных целях», параллельно добиваясь «запрещения атомного оружия». Он призывал Кремль воспользоваться преимуществами дополнительного финансирования для мирных целей и начать «новый вид войны… тотальной войны — не против какого-либо человеческого врага, а против грубых сил бедности и нужды». Если же Кремль не согласен снижать военные расходы, «где в таком случае конкретные доказательства стремления Советского Союза к миру?» Что касается отношений СССР с зарубежными странами, «мир знает, что со смертью Иосифа Сталина завершилась целая эпоха… Советская система, творцами которой был Сталин и его предшественники, зародилась в огне одной мировой войны. С упорным и зачастую удивительным мужеством она пережила Вторую мировую войну. Выжила, чтобы угрожать третьей». Эйзенхауэр напрямую заявил, что «именно наращивание советской военной мощи» вызывает напряженность и страх во всем мире. Именно действия СССР «заставили свободные страны осознать опасность новой агрессии» и вынудили их перевооружиться и объединиться «ради самообороны». Теперь Эйзенхауэр видел иронию в том, что «Советский Союз сам страдает от тех же страхов, которые он сумел внушить всему остальному миру». Зная, что новое советское руководство инициировало «мирное наступление», Эйзенхауэр призвал его подкрепить слова делами. «Готов ли Кремль к тому, чтобы позволить другим народам, включая жителей Восточной Европы, свободно выбирать форму правления?» Эту мысль он повторял неоднократно. Эйзенхауэр ясно давал понять, что намерен «положить конец нынешнему неестественному разделению Европы»[389].

Американская пресса с огромным энтузиазмом отозвалась на выступление президента. В Newsweek писали о «радости, наполнившей сердца во всем свободном мире»[390]. Газета The New York Times назвала речь «блистательной и трогающей до глубины души» и поздравила президента с тем, что ему удалось «[вырвать] мирную инициативу из рук Советов и [потребовать от них] на деле доказать искренность своих слов о мире»[391]. Возвышенная риторика Эйзенхауэра пленила многих (Шерман Адамс воздал должное Хьюзу за «облагораживание президентского слога»)[392], снискав похвалы даже со стороны тех наблюдателей, которые не были склонны аплодировать президенту, включая некоторые либерально настроенные новостные агентства. По мнению New York Post, это был «голос самой Америки в ее лучшем проявлении»[393], а колумнист The New Yorker Ричард Ровер, нередко выступавший с критикой президента, отозвался так: «Грандиозный триумф, прочно утвердивший лидерство [Эйзенхауэра] в Америке и восстановивший лидерство Америки в мире»[394].

Увидев открывшуюся возможность, Белый дом организовал целую дипломатическую и пропагандистскую кампанию за рубежом в целях распространения речи по обе стороны железного занавеса. Как резюмировал планы администрации Newsweek: «По „Голосу Америки“ речь транслировалась на 46 стран. Радио „Свободная Европа“, которое обычно вещает только на языках стран — сателлитов СССР, добавило в свой список русский, чтобы быть услышанным советскими гражданами и солдатами, находящимися на территории государств-сателлитов. Дипломатические миссии США в 70 странах получили указание доставить текст выступления в соответствующие министерства иностранных дел… В Белграде… тысячи югославов выстроились в очереди, чтобы прочитать речь в первый же день после выступления»[395]. То же самое происходило во многих других странах. В Германии текст речи был разослан в 921 газету и журнал. Всего в Европе и Латинской Америке было напечатано три миллиона экземпляров. В Нью-Дели было распространено более 100 тысяч брошюр на восьми разных языках[396].

Реакция на речь Эйзенхауэра потрясла Белый дом. По словам Шермана Адамса, «люди за железным занавесом, слушая ее, молились и плакали, а Уинстон Черчилль отправил личное послание Молотову, в котором превозносил ее»[397]. Но при всем восхищении риторикой президента мало кто задумывался над тем, что делать дальше. Через день после выступления Эйзенхауэра состоялись две встречи — совещание сотрудников Белого дома и заседание кабинета министров. Оба мероприятия разочаровали Хьюза уже потому, что ни на одном на них не говорилось о дальнейших действиях. Эйзенхауэр находился в Джорджии на отдыхе (в котором очень нуждался), оставив вице-президента Никсона председательствовать на заседании кабинета. На встрече министров не затрагивалось выступление президента и вообще тема американо-советских отношений. Под руководством Никсона обсуждение свелось к вопросам тарифной политики, промежуточных выборов 1954 года и необходимости обеспечить поддержку президентских программ со стороны конгрессменов-республиканцев. На Хьюза встреча произвела удручающее впечатление, что отражено в его дневниковых записях за тот день: «Полагаю, очень многие думали, что в этот день в Вашингтоне мы говорим о мире во всем мире»[398]. Но желающих заниматься вопросами гонки вооружения или разделенной Германии среди собравшихся не нашлось.

На следующий день Фостер Даллес получил сцену в свое распоряжение. Не желая идти ни на какие уступки во внешней политике, он выступил с заявлением перед той же группой издателей газет в Вашингтоне, но при этом взял более агрессивный тон, чем президент. Если Эйзенхауэр выглядел великодушным, то Фостер Даллес был суров. Если Эйзенхауэр протягивал руку, то Фостер Даллес угрожал. «Все узнают, — сказал он журналистам, — и я уверен, что руководителям СССР это известно лучше всех, что в наших планах стать намного сильнее, а не слабее. Производительность свободного мира столь велика, а его изобретательность настолько феноменальна, что военный агрессор, вздумай он напасть на наш союз свободных стран, обречен на неминуемое поражение». Соединенные Штаты планировали усилить поддержку побежденных китайских националистов, которые отступили на остров Формоза, и ужесточить военно-морскую блокаду коммунистического Китая. Они были готовы увеличить «военную и финансовую помощь», чтобы французы смогли «подавить инспирированную коммунистами гражданскую войну» в Индокитае (который американцы стали называть просто Вьетнамом). По поводу стран-сателлитов в Восточной Европе Фостер Даллес заявил: «мы не согласны считать их порабощение свершившимся историческим фактом. Если бы они думали иначе и потеряли надежду, мы невольно стали бы соучастниками в создании враждебной силы, настолько огромной, что она сможет сокрушить нас».