Седьмое небо в рассрочку - Лариса Соболева

Очень сложно воспринимала она его извилистую речь, не поняла ни юмора, ни издевки, впрочем, глаз девочки встревожился. Марин, улыбаясь, он же чувствовал свое превосходство и про себя ржал над глупышкой, сложил руки на спинке стула, уложил на них подбородок и решил познакомить ее с собой:

– В свободное от кладбищенских забот время я подрабатываю в органах наркоконтроля. И сейчас ты мне выложишь, кто тебя шпигует марихуаной. Ну, чего зависла, Зойка? Я жду имена.

– А… – протянула она, разочаровавшись, а может, наоборот, успокоившись. – Ты мент… или полицай, да?

– Но, но, детка! Не слишком ли ты смелая? А в каталажку не хочешь проехаться? А посидеть на казенном фастфуде нет желания?

Зойка не реагировала на угрозы, скорей всего, не верила, что он причинит ей зло. Вот когда зло абстрактное, да обставленное таинственными ритуалами, да под воздействием массового психоза, оно рождает в душе суеверный ужас и членодрожание. А в жизни, не столкнувшись с настоящей жестокостью, неприукрашенным злом, чувствуешь себя вне досягаемости демона в джинсовом костюме и клетчатой рубашке. Марину некогда было разводить антимонии, он с деловой решимостью отставил стул, отбросил одеяло и всего одной рукой приподнял Зойку, взяв ее за ногу.

– Ааа! – завизжала она, задергалась, перестав походить на умирающую от передоза. – Чего привязался?.. Да пошел ты…

На шум прибежала милосердная сестра, Марин жестом свободной руки приказал не приближаться. Аня вжалась в стену, вытаращив глаза, ничего не понимая, а лишь наблюдая, как младшенькая извивается, вися на одной ноге, опираясь руками и второй ногой о кровать, вдобавок верещит:

– Мне больно, грязный ублюдок! (Выражение явно почерпнула из кинематографа.) Че пристал! Гад! Сволочь! Откуда ты взялся? Ма-а-ма!..

– Не груби старшим, – воспитывал ее Марин. – Либо договариваемся, либо укатаю тебя в асфальт как лишний элемент. Но прежде… прежде всю кровь из тебя выпью, Ноктюрна. И со мной ты не поборешься, я сильней.

Доказывая силу, он встряхнул девочку, та и завизжала:

– Ладно, ладно… Все скажу… Больно! Отпусти-и…

Отпустил. Зойка плюхнулась на постель, мигом сгруппировалась и отползла в угол между спинкой кровати и стеной. Потирая ногу, она злобно выстреливала в него зарядами из глаз и что-то шептала, видимо, готическую молитву, призывая на помощь чертей с упырями. А Марин снова оседлал стул и спокойно начал допрос:

– Мне известно, что старший у вас… – Забыл! Аню не хотелось подводить, ей же с этой дурочкой жить предстоит. Однако не было ситуации, в которой Марин потерялся бы. – Бог смерти… Ну?.. Называй его имя.

– Анубис, – выдала Зойка.

– Я настоящее имя спрашиваю.

– Мирского имени никто не знает. Он ни разу не был на собраниях.

– Да ну! А этот… Умбрик тоже не появлялся?

– Появлялся. Он принимал новеньких.

– Адрес?

– Не знаю! – Стоило Марину приподняться, сдвигая рукава рубашки и джинсовой куртки за локти, она замахала кистями. – Я покажу… я была у него… помню… но не помню цифр дома и квартиры…

Он окинул глазом комнату в идеальном порядке, благодаря старшей сестре, заметил черные вещи на спинке стула, сгреб их и кинул Зойке:

– Одевайся, едем к Умбре.

Марин скрестил на груди руки, дав понять, что ни отворачиваться, ни тем более уходить не собирается. Это был акт недоверия: она же дурочка, в окно может сигануть.

– Я не нашла денег! – встретила Тата дочь, когда та вошла в кухню в ненавистной пижаме – полосатой, тюремной, висевшей мешком на ней.

Сабрина, вылив из турки в чашку остатки маминого варева, пригубила и покривилась – матери не удается даже кофе, а ведь варила для себя ненаглядной.

– Ты и не могла их найти, – сказала она, закручивая волосы в жгут. – Чемоданы с деньгами валяются на дорогах только в сериалах для умственно отсталых старушек.

И отправилась в ванную, даже не намекнув, чем закончился вчерашний поход к отцу. Тата сунула в рот сигарету, щелкнула зажигалкой и двинула за дочерью. Из ванной доносилось, как вода бьет из рассекателя, будто из шланга, а у них, между прочим, счетчик стоит. Тата облокотилась о стену, полюбопытствовав:

– Ты говорила с отцом?

– Нет, – послышалось из ванной.

– Почему, черт возьми, тянешь?.. Сабрина!.. Я задала вопрос!.. Кстати, вчера тебя спрашивал молодой человек, мне не понравилось его… В общем, у него мурло, как у твоего папочки. Кто он?.. Ты хоть, когда намыливаешься, отключай воду, каждая лишняя капля безбожно грабит нас.

Вода прекратила литься, через незначительную паузу появилась Сабрина в халате и с полотенцем на волосах, пронеслась мимо матери в кухню. Машинально вынув сигарету из пачки на столе, она закурила, взяла пепельницу, залезла с ногами на диванчик-полуинвалид, ибо куплен он еще отцом, и посмотрела на мать как верховный судья:

– Через твои руки столько денег прошло – куда ты их дела?

Тата сделала свои выводы: дочь не в духе. Далее вывод: Шатун оказался последней сволочью, отказался помочь, что, собственно, не трудно было предугадать. Ну хотя бы теперь Сабрина примет точку зрения матери, а то понадеялась на папу.

– Что ж, будем сами думать, как спастись. Тебе мое дело продолжать, а мне бы… найти старичка богатенького и отойти от дел.

Чего не ожидала Тата, так это агрессивности со стороны Сабрины, обычно сдержанной и тактичной. Она просто ранила мать обличительным монологом, пронизанным злобой, которой должна была бы облить папочку:

– Не потеряла б повара – не пришлось бы экстренно спасать. Твой кабак держался на ее кулинарных секретах, теперь гадость из твоей кулинарии не берут, а в ресторане ты всегда плохо кормила. Даже если достанешь денег и научишься класть положенные ингредиенты, а не обманывать людей, к тебе не пойдут! Репутация у тебя – хуже не бывает.

– Повариха на голову села! Возомнила о себе…

– Это ты возомнила себя барыней и секс-символом! Держишь всех за дураков, начиная с отца. Додуматься: уйти с любовником с банкета в кабинет, чтоб там… Фу! Не стыдно было возвращаться за стол? Или думала, никто не понимал, чем вы занимались?

– Кто тебе это сказал, кто? – взревела Тата.

– Сама вычисли. Но не вычислишь! Потому что ты вела себя как блудливая кошка на крыше, и об этом знают все-все-все. Ты мстила отцу за то, что изменяла ему. Я хоть Шатунова дочь? Или ты нас обоих по привычке обманула?

Тата не поняла, как это случилось, но вдруг огнем загорелась ладонь, будто нечаянно обожглась. Она потерла ее о другую ладонь, украдкой посмотрев на дочь, а у Сабрины на щеке – боже! – белая пятерня, красневшая на глазах… Неужели Тата влепила пощечину дочери? Зря. Драки – это нехорошо. С другой стороны: что, проглотить хамство? Да как она посмела! Какой бы дрянью мать ни являлась, сколько б ни наделала ошибок, а есть вещи, которые даже дочери непозволительно говорить.

– Ты не вправе… – вымолвила Тата дрожащим голосом. – Я как умела, так и жила, не тебе судить. Мне хотелось… счастья. Да, счастья, изобилия, любимого мужчину, который… который…

Угу, который безумно любил бы ее, боготворил, обеспечивал, освободил бы от всех бытовых тягот. Но такой уже был у нее. Как ни странно, Шатунов сочетал в себе все запросы Таты уже тогда, а она его прошляпила. Не любила. Но и других не любила – с которыми спала из-за денег. Эх, эти бы мозги да тогда…

А Сабрина дошла до точки, когда своя рубашка огнем горит, причиняя страшные ожоги, своя-то боль больней, поэтому ее не тронул жалкий вид матери. Им обеим всегда было тесно вдвоем, они отталкивались друг от друга, как отрицательно заряженные частицы, но накапливали разрушительную энергию. Теперь накопления многих лет выливались из Сабрины самопроизвольно, мало слушая голос разума:

– Стрекоза! Помнишь, басню Крылова? «Попрыгунья стрекоза лето красное пропела…» Тебе сколько? А ты все поешь, все позиционируешь себя девочкой, порхающей от мужика к мужику. Это смешно. Да я мечтаю уехать! Не хочу быть твоей нянькой, а хочу, наконец, строить свою жизнь. Сама. Я замуж не могу выйти! Этот недостаточно красив, тот не обеспечен, а у этого вообще… все не так! Ты унижаешь, высмеиваешь, подначиваешь мужчин, которые могли бы… Зачем я тебе это говорю? Бесполезно же. Но ты сделала выбор за меня, теперь я обречена жить с тобой в этом большом сарае и заниматься твоим кабаком, который ты угробила. Этого я тебе никогда не прощу.

– Что значит – обречена?

– Отец меня выгнал. Все! Винить некого, это расплата за мою глупость. И хватит об этом.

Загасив недокуренную сигарету в пепельнице, она решительно пошла к лестнице, как будто ей пришла в голову сокрушительная идея. К сожалению, выбора у Сабрины нет, только – в петлю.

Впервые проснулись в Тате материнские чувства, которые она не научилась проявлять, но жалость – уже хорошо. Не любя – не жалеют, а Тата пожалела дочь, значит, любила. Конечно, по-своему любила, потому решила ради нее совершить подвиг: