Эпоха стального креста - Роман Глушков

Я собрался было идти спать, как распахнулась дверь и внутрь бернардовского отсека ввалился смурной от тяжелейшего похмелья выпущенный на свободу магистр Аврелий. Он намеревался что-то сказать Мяснику, но, узрев меня, так и замер с открытым ртом. Правда, оцепенение сошло с него почти сразу же.

– Брат Эрик, что вы себе позволяете! Я требую немедленных объяснений! – Гнев магистра набирал обороты, как двигатель джипа перед крутым подъемом. – Кто позволил вам поднять руку на Божественных Судей-Экзекуторов, я вас спрашиваю?..

Я подскочил и вытянулся в стойку – Устав есть Устав; и благодарности, и нагоняи должны приниматься Охотником с одинаково невозмутимым видом.

– Он выполнял мой приказ, ваша честь, – вступившись за меня, солгал Бернард.

– Ваш приказ?! Но как?!

– Совершенно верно, – Мясник не испытывал перед должностной персоной вообще никакого трепета. – Вы абсолютно не отдавали себе отчета в своих поступках и убили двух Добровольцев Креста. Корпус не одобряет, когда его члены и из инквизиторов, и из Охотников вытворяют подобные вещи.

– Да, я... знаю, – Аврелий потупился и опустился на откидное сиденье. – Вы, безусловно, правы. Мы с магистром Конрадом и впрямь немного... Извините, брат Эрик, садитесь. Завтра, брат Бернард, вызовите ко мне их старшину, попробуем утрясти инцидент без привлечения дознавателей Главного магистрата... Брат Эрик, у вас все готово к процедуре?

– Да, ваша честь. Иуда в вашей Комнате Правды, – ответил я.

– Ну и лады, – Аврелий удовлетворенно погладил бороду. – Я тут планирую все предельно ускорить – использую его детей в качестве рычага. Я сломаю Проклятого в три раза быстрее, если буду вырывать ногти не у него, а у молокососов.

Я, признаться, погрузился в легкий шок, поскольку не ожидал услышать подобное от столь известной на всю страну личности, как магистр Аврелий, и в крайнем недоумении посмотрел на Бернарда – что же он ответит...

– Исключено, ваша честь, – отозвался тот, ничуть не изменившись в лице («Неужели для Аврелия подобная практика в порядке вещей?» – подумал я с чувством непонятного душевного дискомфорта. Лично мне за столько лет службы в Корпусе еще не доводилось работать с подобными хладнокровно-жестокими магистрами). – Я дал Слово Командира, что с ними ничего не случится взамен на его сдачу.

– Вот это вы зря! – Аврелий, словно бы смутившись чего-то, отвел глаза в сторону. – Видит Бог, зря... Другого выхода не было?

– Нет. Они не шутили – в церкви оказалось полно керосина.

– Что ж, тогда буду работать как обычно: Трон, клещи, огонь...

– Его люди утверждают, что он сильно болен, – предупредил я.

Магистр наморщил лоб и потрогал огромную родинку на левой щеке – видимо, в глубокой задумчивости, – а после чего спросил:

– Дьякон Виссариона, брат Эрик... Он хороший медик?

– Как и все помощники магистров, ваша честь. Не Авиценна, но и не коновал, – охарактеризовал я профессионализм Джерома.

– ...А то мой и магистра Конрада отправились с ранеными в Авранш и пробудут там до приезда парижан. Пригласите его завтра ко мне; будет приводить Иуду в чувство, когда это потребуется... Ну ладно, если у брата Бернарда к вам больше нет вопросов, то можете идти...

12

«– Пророческая картинка, – заметил доктор, трогая пальцем изображение виселицы. – А теперь, сударь Билли Бонс, если вас действительно так зовут, мы посмотрим, какого цвета ваша кровь... Джим, – обратился он ко мне, – ты не боишься крови?

– Нет, сэр, – сказал я.

– Отлично, – проговорил доктор. – Тогда держи таз».

Ночью пошел дождь. Не закончился он и к утру – это был один из тех унылых затяжных дождей, которые символизируют финал теплого, но короткого лета и начало долгой промозглой осени. Никто и не вспомнил вчера, что она вот-вот наступит...

Я лежал на мягких магистерских нарах покойного Виссариона и слушал, как капли барабанят по железной крыше трейлера. Джером, напоминавшийся с вечера хозяина до поросячьего визга, постанывал сейчас на своем месте, отвернувшись к стене и конвульсивно дергая во сне ногой. Михаил же и прочие братья моего теперь уже взвода позанимали нары погибших и раненых бойцов Первого и Пятого отрядов. Было еще рано, но сон мой пропал, и я решил подниматься.

Выйдя наружу после скудного завтрака, я заметил стоявшего на пороге своего трейлера магистра Конрада. Он пялился в небо, подставляя горячий похмельный лоб под прохладные струи дождя. Коротышка окинул меня печальным взглядом старой клячи, покачал головой и, морщась, потер ушибленную Михаилом поясницу. Все его телодвижения демонстрировали мне только одно: «Что ж вы так, брат Эрик, со своим лучшим другом! Что ж вы так...»

Фернандо в накинутой плащ-палатке, промокший и взъерошенный, доложил у порога Иудиной тюрьмы, что все в порядке.

– Михаил там? – спросил я, поднимаясь по ступенькам.

– Там, – ответил португалец. – Еще не выходил.

Михаил же, дежуривший согласно жребию первую ночь у камеры главных отступников, сидел в кресле Аврелия и, уронив голову на пульт Трона, бессовестным образом спал. Покажись здесь сейчас сам хозяин Комнаты Правды, русский, наверное, больше и не проснулся бы.

– Превелико прошу извинить, что нарушаю ваше отдохновение... – тряся его за плечо, съязвил я.

– Проклятье! – воскликнул Михаил, поднимаясь из кресла. – Даже и не заметил, как прикемарил! Клиентура-то хоть на месте?

– Это ты, находясь на посту, у меня спрашиваешь? – Я хотел разозлиться, но не получилось. – Ладно, я тебя меняю, иди завтракай. После обеда пришлешь Вацлава...

Жан-Пьер, в отличие от своих беспокойно ворочавшихся во сне друзей, не спал, а ходил по клетке из угла в угол, как медведь в ватиканском зоопарке. Кто-то из Древних изрек: «Ожидание боли хуже самой боли». Видимо, человек тот никогда не имел дело с истинными специалистами по ее причинению, иначе бы он никогда такого не написал. И ожидание боли, и сама боль навсегда отбивают охоту философствовать на эту тему.

Подойдя к прутьям клетки, Проклятый еле слышно позвал меня:

– Извините, господин надзиратель, можно вас спросить?

– Спрашивайте, Жан-Пьер, – приблизился я к его камере и, предчувствуя очевидный вопрос отступника, тут же ответил: – Дети ваши в порядке, Кэтрин тоже; сейчас завтракают.

– Спасибо вам, – при упоминании детей глаза Жан-Пьера, до этого потухшие, прояснились и подобрели.

Я кисло усмехнулся:

– За что, Жан-Пьер?

Он понял, что ляпнул глупость, и усмехнулся мне в ответ, только еще печальнее. И действительно, за что благодарить? Ведь не сидят же они сейчас на солнечной полянке, а я не угощаю их свежезажаренными на огне сардельками...

– Скажите, это и впрямь так больно, как говорят? – Жан-Пьер перевел взгляд на Трон Еретика.

– Не знаю, не пробовал, – честно ответил я. – И по правде сказать, не собираюсь.

Руки Проклятого отпустили стальные прутья, и он отошел в тот угол клетки, где сквозь зарешеченное окно был виден край затянутого тучами неба...

Почему-то я не испытывал злости по отношению к этому человеку. Может быть, потому, что он не походил на воплощение зла, может быть потому, что и так был обречен... Кто знает? Не было в нем дикого безумия Люцифера; не было брызжущей слюной ненависти на всех и вся, как у сатанистов; не было тупой жестокости Пожирателей Святой Плоти и непрошибаемой упертости протестантов. А была лишь глубочайшая усталость, которая, даже учитывая то, что вчера его люди убивали моих бойцов, не могла разжечь во мне гнева...

Вся «кавалерия» прискакала сразу после завтрака. Кроме Аврелия и Джерома, поприсутствовать при первом запуске Трона соизволили также Бернард и Карлос. Чтобы сокамерники Иуды – Лаврентий и Эркюль – не вопили в защиту своего лидера, их приковали к нарам и заткнули рты кляпами, оставив того и другого наблюдать за действом, в скором времени ожидающем и их.

Самого Жан-Пьера, однако, силой тащить не пришлось – он вышел к Трону Еретика хоть и на подгибающихся ногах, но без посторонней помощи.

– Весьма похвально, Жан-Пьер, – изрек Аврелий, наблюдая, как Проклятый самостоятельно усаживается на Трон и кладет запястья в специальные контактные зажимы. – Вижу, ты на правильном пути. Будешь покладистым – облегчишь себе участь и сэкономишь нам время.

– Давайте, ваша честь, и вовсе не будем терять его понапрасну, – откидываясь на жесткую спинку Трона, сказал Иуда. – Я отнюдь не герой и чертовски боюсь боли. Вам надо, чтобы моя душа перед Очищением вернулась в лоно покровителя ее Господа Бога? Прекрасно, я готов подписать все нужные бумаги и публично признать это где угодно. Можете с чистой совестью доложить Пророку, что именно вы титаническими усилиями добились моего покаяния – я засвидетельствую и такое. Только, умоляю, не заводите ваш агрегат, а везите меня в Ватикан и сжигайте как можно быстрее, раз уж, я так понимаю, мечтать о петле мне заказано. Боюсь, что подохну тут от боли.