Свежо предание - Ирина Грекова

...Терпеть было уже совсем невозможно. Нужно было сейчас же, сейчас же куда-нибудь лечь, или встать, или выпрямиться, или сунуть куда-нибудь голову, или совсем оторвать ее, что ли. Надя услышала, как кто-то кричит, и испугалась, поняв, что это кричит она сама.

Появилась еще одна женщина в халате - полная, добрая, пожилая. Надя вцепилась ей в руку.

- Тут, видно, скоро, - сказала она. - Ну-ка, ложись, погляжу. Чего тут, прямо в родилку.

"Родилка" была высокая, белая палата. Белый свет резал, как тысяча ножей. Стояло несколько высоких, тоже белых, не то столов, не то кроватей. Человек шесть женщин сидело и лежало на этих высоких подставках. Воспаленные лица, спутанные волосы. Некоторые ломали руки, другие терли поясницу, бедра... Одна сидела, укусив свое колено. Было сравнительно тихо. Но вдруг грубо закричала одна, ей ответила другая, и как-то сразу вся палата наполнилась многоголосым криком.

- Ишь, распелись, - заметила пожилая сестра.

- Орут, кобель с ними, - злобно отвечала другая, тощая, как сухая треска. - Небось когда с мужиками валялись, не орали, а приговаривали: "Васенька, обойми меня, Васенька, поцелуй меня послаже!" Тьфу, суки!

- Ващенкова, сейчас же перестаньте, - прикрикнула молодая женщина, судя по шапочке, врач. - Вы не имеете права тут ругаться.

- Права не имею? - ощерилась та. - А ты найди другую за эти деньги горшки ихние выносить!

Повернулась и пошла к двери. Из-под темной юбки и завязанного сзади халата торчали коричневые вяленые ноги...

Надя вдруг, ни с того ни с сего, заплакала. Ей стало жалко эту сухую, злую женщину, которую, должно быть, никто не любил, которую, верно, сильно обидел какой-то Вася... К ней подошла пожилая.

- Ну, чего плакать-то? Больно? А ты свободно, киселем лежи, не дуйся. Надо будет дуться, я скажу. Кричать охота - ори, не стесняйся. Видишь, как у нас? Чистый концерт. Что твоя фигова гармония.

"Вот я легла, и все-таки невыносимо, - думала Надя. - Куда от себя деться?"

Ей вдруг ужасно захотелось в то темное бомбоубежище, где так укромно было рожать, где ее завесили простыней и не было этого жуткого света... Помогала ей бабушка-соседка и все приговаривала:

- Потерпи, моя ласточка.

"Хоть бы кто-нибудь меня пожалел..."

Ей было очень-очень плохо, и время от времени она кричала, но к ней никто не подходил. На соседнем столе рожала та самая, молоденькая, с большой косой. Она обмотала косу вокруг шеи, словно желая удавиться, и уже не хрипела, а рычала. Вокруг нее толпилось много людей и среди них один должно быть, главный - пожилой мужчина с засученными рукавами, с резиновыми перчатками на сухих волосатых руках. Женщине давали наркоз...

"Все в порядке", - сказал врач, и в руках у него очутилось что-то непонятное. Он передал это сестре.

- Мальчишка. Здоров. Уродец. Похож на Максима Горького, - сказал он, шлепнув новорожденного, и отошел.

...А Надя уже не понимала, что с ней, и сколько человек стоят у ее стола, и кто стоит, и кто с ней разговаривает, все равно - мужчины это или женщины. Было уже не так больно, как раньше, но худо, невообразимо худо. Ее выворачивало наизнанку, она больше не понимала, где "внутри" и где "снаружи". Она ясно чувствовала, что умирает...

"Наверно, это душа с телом расстается, отрывается душа от тела", подумала она.

И тут все кончилось. Сразу. Ей стало легко и холодно. Она лежала пустая, холодная и страшно счастливая. Безбрежно, безбожно счастливая. Только в такие минуты понимаешь, что такое счастье! У ее ног кто-то равнодушно произнес: "Мальчик".

- Покажите, - попросила она чужим шепотом. Ей показали ребенка. Повиснув на руке сестры, он отчаянно кричал и трясся, сводя и разводя маленькие красные руки, уронив длинную голову с кровавой опухолью сбоку...

- Бедный, бедный, - сказала Надя.

* * *

"...Неужели меня можно было так понять? - думал Юра. - Что я такого сказал, что он меня так понял?"

Голова отчаянно болела, просто раскалывалась. Он вошел в телефонную будку. Кругом - никого. Набрал номер.

- Можно майора Авдеенко?

- Майора Авдеенко? А кто его беспокоит?

- Нестеров.

- Сейчас.

Он держал трубку. В ней слышны были шаги, потом отдаленный голос: "Авдеенко..." и еще раз: "Авдеенко". Может быть, это кровь у него в ушах говорила "Авдеенко"... Опять шаги. И голос, уже другой:

- Майор Авдеенко говорить с вами не может.

- Скажите ему, что у меня очень важное дело.

- Майор Авдеенко говорить с вами не может. Когда будет нужно, мы сами вас вызовем. Действуйте согласно полученным инструкциям.

Все. Короткие, наглые гудки. Он ударил трубку кулаком, швырнул ее мимо крюка, и она заболталась на проводе, призрачно попискивая...

Что делать? Что делать?

Он бежал по улице. Издевательски золотой осенний день смеялся над ним всеми своими солнечными пятнами. Будь проклято все, все!

Вчерашний разговор с майором Авдеенко... Что я такого сказал? Ничего! Просто рвался наружу. Скорее уйти! Я же ничего не сказал! Почему же этот мерзавец решил, что я на все согласен?

- Нам известно, что вы часто разговариваете, ну, скажем, неосторожно. Продолжайте в том же духе. Люди будут чувствовать себя с вами свободнее. Это в наших интересах.

Почему я тут же не разматерил ему все, не отказался ясно, категорически? Испугался? Нет, честное слово! Просто хотел уйти. Не мог находиться в этом кабинете. Понял все, только когда ушел. Не спал всю ночь. Решил позвонить с утра: "Вы неверно меня поняли. Я ни на что не согласен".

Нет! Оказывается, этот прохвост не согласен! Он не согласен со мной говорить!

Не выйдет у него ничего! Ничего, ничего я для них не сделаю! Клянусь! Перестану говорить свободно! Буду тише воды, ниже травы. Буду молчагь. Отмолчусь. А его я убью. Вызовет - убью.

Вот и институтский подъезд. Как он любил раньше свою работу! А теперь туда страшно войти, словно за порогом - чума.

Он взял себя в руки и вошел.

Костя, весело насвистывая, возился над новой установкой.

- Слава богу, пришел. Где ты шляешься? Тут у меня не ладится с обратной связью.

- Увеличить емкость, - механически сказал Юра. "На кого похож, подумал Костя, - бледный, взъерошенный. Видно, не спал всю ночь. Ну и дела. Бедная Лиля! Спрашивать не буду. Сам скажет - обещал".

Костя торопился домой, чтобы помочь Надюше с купаньем. Мальчику было уже три месяца, и он так прочно вошел в жизнь, словно всегда был. Костя очень любил его купать, понимал теперь Анну Игнатьевну ("Купала внука").

Юрка лежал в ванночке - сосредоточенный, блаженный, на вдвое сложенной пеленке. Надюша намыливала его ладонью. Мальчик дрыгал кривой розовой ножкой и бил пяткой по воде. Летели брызги. Костя приготовлял кувшин для обливанья, истово смешивал холодную и горячую воду, орудовал градусником... Так, тридцать пять градусов. Деревянный градусник на мокрой веревке... Запах детского мыла...

Надюша ловко подхватывала ребенка под грудки и поднимала:

- Обливай.

Он, священнодействуя, обливал темно-розовую, суженную книзу спинку и приговаривал:

- С гуся вода, с тебя худоба. Так всегда говорила тетя Дуня.

А потом, вытертый, подпудренный, запеленутый, несказанно чистый, Юрка ложился есть. Он сосал, глядя перед собой темно-синими, загадочными глазами. Влажная, изогнутая прядка на лбу делала его похожим на Наполеона...

Костя смотрел, как Надюша кормит. Все мадонны Возрождения сидели перед ним в одном лице и кормили младенца...

Юрка засыпал, вяло выпустив сосок, полуоткрыв белесые от молока губы...

- Бери, - говорила Надюша шепотом.

Он брал мальчика, чашечкой подложив ладонь под влажную голову, и клал его в кроватку осторожно, как взрывчатое вещество...

Все это было так обыкновенно! Он наслаждался и не мог досыта насладиться сладким счастьем обыкновенности.

* * *

Дымчатый, такой ленинградский, октябрьский день зарядивший дождем надолго. По лужам - пузыри, пузыри...

Костя шел на работу и улыбался. Перед глазами у него был Юрка. Светлый, пузатенький, в голубых штанишках, лежа поперек стола, он быстро, весело перебирал ногами будто ехал на велосипеде и очень торопился. Сегодня случилось событие: из двух предложенных ему погремушек - голубая и красная Юрка определенно выбрал красную. Повторили опыт несколько раз - результат устойчивый. Каждый раз - красную. Научился различать цвета!

Удивительно! Родился человек, растет, набираются и выстраиваются в каком-то порядке клеточки, и вот он уже умеет различать цвета.

Как это происходит? Очевидно, в зрительном нерве или в мозгу производится спектральный анализ, какие-то сигналы по нервам идут к руке и передают ей приказ: возьми погремушку, не голубую, а красную... Как мало мы еще знаем, позорно мало! Только начинаем узнавать.

В институтском коридоре ему встретились два-три человека. Как-то странно они на него поглядели. Ерунда. Ничего не странно. До чего же мы все напуганы, всюду нам мерещатся косые взгляды...

У двери лаборатории стояла Анна Игнатьевна, встревоженная, с газетой в руках. Нижнюю губу она забыла накрасить.