Явилось в полночь море - Стив Эриксон

Двадцать лет спустя, в десятилетие, живущее исключительно задним умом, старик открывает глаза, его мозг проделывает последнее необъяснимое вычисление, и он видит, как все координаты схлопнулись к нулю.

Он сидит в окружении карт, развешанных по стенам ветхого, под снос, пентхауза. Карты мира, карты каждого континента, карты океанов и карты горных хребтов. Карты, которые он коллекционировал более шестидесяти лет, с детства, карты, над которыми работал более сорока лет, с тех пор, как стал профессиональным картографом. Почти все карты древние, многие устарели, побурели с краев и расползлись по швам, вдоль которых их складывали и опять разворачивали, снова и снова, как это всегда бывает с картами. Карты – единственное, что у него осталась, он держит их в коробке для обуви, которую таскал за собой всю свою жизнь.

Кроме карт, старика окружают клочки бумаги, на которых он делает бесконечные вычисления уже, кажется, несколько дней, хотя на самом деле еще не прошло и сорока восьми часов. Вычисления переводятся в координаты на картах. Тайна координат так захватила его, что он совсем не спит, и теперь его слегка лихорадит. Сегодня он не выходил за продуктами и в конце концов проголодался. Он ничего больше не делал, лишь сидел в разваливающемся пентхаузе на крыше ветхого, под снос, отеля, глядя на карты и отмеряя широту и долготу, иногда выглядывая в окно и снова возвращаясь к картам в возрастающей злобе на загадку координат.

Карты окружают окно, перед которым стоит старый деревянный стол, покрытый вычислениями старого Карла. Окно выходит на темные и заброшенные Драконовы Ворота, ведущие в китайский квартал, ныне скорее напоминающий город-призрак. Сгущаются сумерки, и маленькая настольная лампа сияет ярче, становится трудно различить граффити на стенах домов напротив, хотя Карл уже читал эту надпись тысячу раз, если прочел однажды. Когда и как кто-то написал именно это граффити, не совсем ясно, поскольку его не было видно, пока заслонявший его дом не рухнул. Всем домам в Сан-Франциско суждено рано или поздно рухнуть, включая, по-видимому, и этот старый обнищавший отель, в пентхаузе которого этот старый обнищавший человек устроил свое обиталище. Если уж собираешься куда-то самовольно вселиться, говорит себе Карл, вполне можно вселиться в пентхауз. Но ему интересно, каракули какого манифеста материализуются на заслоненной стене, когда и этот отель рухнет – вместе с ним.

Словно в ответ на эти мысли отель слегка дрожит. Старик напрягается.

Только не сейчас. Впрочем, почему бы и не сейчас, думает Карл, это могло бы заставить меня забыть всю эту возню с координатами. Но неужели мне хочется умереть под обломками с этой загадкой в голове, так и испустить последний вздох, ничего не добившись? Так дай мне лишь закончить вот это, прежде чем ты все обрушишь, просит Карл, на случай если его слушает Бог или судьба.

Однажды он сказал кому-то: как же он сказал? Что не он одержим картами, а карты одержимы им.

– У меня есть вера, – сказал он, – а вера выходит за пределы одержимости.

Тогда он хотел стать драматургом и начал заниматься картами однажды утром, когда сидел в кафе в Виллидже, в Нью-Йорке, попивая утреннюю чашку кофе и сочиняя свою пьесу, – когда вдруг в третьем акте один из персонажей появился на сцене, открыл рот, и оттуда ничего не вышло. Теперь, годы спустя, снова взглянув на дом через улицу, Карл вспоминает, как однажды составил карту городских граффити – давно, в восьмидесятых. Не за ту ли карту его и уволили? Нет, за это его бы не уволили: в таком городе, как Нью-Йорк, карта граффити имеет определенный смысл; карту граффити не назовешь безумием, ее и чудачеством-то не сочтешь.

Нет, предстояли и более нелепые карты. Создав карты городских улиц и мостов, канализации и линий метро, линий электропередач и водопровода, звуковых потоков и аэродинамических труб, в конце концов Карл стал наносить на карту истинное сердце города, пока не осталось ничего, что можно было бы картографически отобразить, а его начальство, стараясь управлять городом как можно разумнее, стараясь схватывать все вовремя, хотя время уже как будто текло меж пальцев, не хотело больше видеть ни одной его карты – ни карт граффити, ни карт любовных встреч, ни карт свихнувшихся женщин, ни карт сбежавших детей, ни карт мертвых тел, – короче говоря, ни его Карт Реальной Жизни, ни говоря уж о последних его картах, Картах Городского Подсознания: картах нервных срывов, картах психопатических случаев и картах религиозных галлюцинаций.

Теперь, хорошенько подумав, Карл вспоминает – его уволили за Карту Безответной Любви. Это был его самый грандиозный и неотвязный замысел и триумф, вдохновленный хорошенькой застенчивой девушкой-азиаткой, которая ушла от него в то время. Ему было тогда лет двадцать пять – двадцать шесть, и теперь он даже не может вспомнить ее имя. Но хотя он не помнит ее имени, он продолжал иногда, время от времени, думать о ней, поскольку это она вдохновила его на создание Карты Безответной Любви, из-за которой его уволили с муниципальной службы, которая изменила направление всей его жизни, хотя, положа руку на сердце, он не может сказать, что это было к худшему, даже если теперь он – слегка свихнувшийся старик без гроша в кармане, без единого близкого человека, без чего бы то ни было, кроме его карт. Последние дни он много думал о той девушке, он думал о ней все время с того утра, когда проходил мимо магазина воздушных змеев в китайском квартале и увидел другую девушку, напоминавшую ее. Теперь он думает об обеих девушках, уставившись на таинственные координаты, прикрепленные к стене пентхауза перед ним, координаты, которые он уже много дней пытается расшифровать и которые уже начали сводить его с ума.

Увидев этот ряд цифр, он сразу же скорее инстинктивно, чем в результате анализа распознал в последних двух числах координаты. Господи, он составляет карты уже более сорока лет – черт побери, он сразу может понять, когда перед ним набор координат. Но по любой широте и долготе, какую ни выбирал, северной или южной, восточной или западной, 68 и 19 пересекались на пустом месте – в Саргассовом море, в Аравийском море, у побережья Исландии, в дебрях чилийских джунглей. Может быть, в одном из этих мест зарыты сокровища? Господи, пусть только не сокровища, черт бы их побрал, рычит про себя Карл. Я слишком стар, чтобы отправляться на поиски сокровищ. Нет, очевидно, ответ таится в первых числах шифра, написанных на приколотом к стене измятом клочке старой голубой бумаги. Это издевательство! – завопил Карл, но на самом деле это было не издевательство, а скорей навязчивая идея, шедший откуда-то из потустороннего мира приказ решить уравнение. Потому что ряд чисел, да и весь старый клочок голубой бумаги заляпан темным, лилово-бурым пятном, при виде которого Карл моментально понял, что это кровь. Не тонкая черточка – отпечаток от мелкого пореза, не струйка – след неосторожности, а ликующий всплеск жестокой раны, нанесенной тому, кто носил эту карту слишком близко к сердцу.

Карл нашел эту карту несколько дней назад, в то самое утро, когда увидел девушку в магазине воздушных змеев в китайском квартале. Карта была спрятана в стене его пентхауза, который от очередного толчка дал трещину. Карл вышел на улицу по своим делам, когда раздался толчок, и бумажные фонари, висевшие в маленькой китайской забегаловке, куда он зашел, заплясали от чего-то явно более сильного, чем ветер или туман, и по бокам большой черной вазы потек побулькивающий в ней суп с рыбными клецками. Каждое утро в десятом часу Карл по ненадежным ступеням отеля спускался на Грант-авеню, а потом по Буш-стрит поднимался к маленькой булочной, где покупал хлеб, откуда возвращался к Драконовым Воротам в китайский квартал с водруженным над входом чудовищем, некогда величественным, а ныне ветхим и беззубым, как сам Карл, и, пройдя в ворота и шагая мимо давно закрытого базара, останавливался поглазеть на витрину старого магазина воздушных змеев, где за стеклом медленно разрушались его собственные чудовища из дерева, бумаги и нейлона. Это район мертвых чудищ.

В маленьком китайском ресторанчике, одном из немногих еще работающих в чайнатауне, повар всегда отправлял Карла домой с какими-нибудь объедками, оставшимися с предыдущего вечера. Суп и ростки бамбука, иногда кусочек курицы с чесноком, или свинины му-шу, или одна-две «прилипки» – приставшие к горшку клецки. В то утро, почувствовав подземные толчки, Карл и китаец-повар застыли на месте и затаили дыхание, медленно осматриваясь, не рушится ли что-то рядом. А на пути обратно к старому отелю, снова остановившись у витрины магазина воздушных змеев, Карл увидел хорошенькую девушку-азиатку, тщательно и терпеливо раскрашивающую бумажного змея.

Она взглянула на него; у нее были яркие-яркие голубые глаза, каких он никогда не видел. Карл не помнил, чтобы когда-либо видел такие голубые глаза, и уж определенно не на азиатском лице, и они так поразили его, что лишь через несколько минут он осознал, насколько все остальное в ней напомнило ему ту, другую, девушку из сорокалетней давности – хотя он был совершенно уверен, что у той девушки не было таких голубых глаз. Девушка в магазине воздушных змеев была, вероятно, примерно того же возраста, что и та, другая, когда он ее знал, – возможно, чуть постарше, – и эта девушка, работающая в магазине воздушных змеев, почти полминуты смотрела прямо на него, а потом вернулась к своей работе.