Опасна для себя и окружающих - Алисса Шайнмел
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Люси внезапно замолкает, как будто забыла, что я лежу рядом и слушаю.
— И что произошло? — спрашиваю я.
— Я ее толкнула. Не сильно, совсем легонько. Просто хотела посмотреть, что будет.
Я сажусь. Люси и правда так сказала?
Это же мои мысли, мои воспоминания о той ночи, когда упала Агнес.
«Мы выросли из этих игр».
Агнес была права. Но не в том, что мы слишком взрослые для «легкой как перышко»: тогда она еще сказала, что вдвоем в нее не сыграешь. Мы перешли к «я никогда не», но быстро заскучали, ведь мы уже знали все секреты друг дружки. (Не считая того, что я мутила с Джоной, а у Агнес даже не хватило проницательности, чтобы попытаться вытащить из меня признание, предложив реплику вроде: «Я никогда не мутила с парнем лучшей подруги».) (И не считая того, что у Агнес дома остался парень, а я ничего не знала и даже не попыталась заставить ее признаться.)
Когда доктора спросили меня, что случилось, я рассказала.
Когда спросили родители Агнес, я им тоже рассказала.
Я не врала. Честно, не врала. Но и всей правды тоже не открыла.
На самом деле я и не помню всей правды.
Мы начали играть в «правду или действие». Зная друг про друга всю «правду» (во всяком случае, нам так казалось), мы обе вроде бы решили почаще выбирать «действие».
Я помню, как бегала туда-сюда по коридору в одном нижнем белье, — наверное, Агнес выбрала для меня такое «действие». Не слишком обременительное, поскольку коридор был пуст и я совершенно не стеснялась.
Помню, когда настала очередь Агнес, я спросила:
— Действие или действие?
Кажется, Агнес улыбнулась или закатила глаза. Кажется, ей надоело играть. Кажется, она ответила:
— Действие.
Кажется, сначала я выбирала задания попроще. Кажется, мы играли уже больше часа, когда я предложила ей последнее «действие»:
— Встань на подоконник.
Вот что я знаю точно: наша комната была на втором этаже, и окна выходили во двор общежития, облицованный терракотовыми плитками. Подоконники в здании были довольно широкие и внутри, и снаружи, так что в теплые дни мы любили там сидеть, свесив ноги на улицу, и совершенно не боялись.
Может, Агнес не хотела залезать на подоконник. Может, она решила, что я шучу. Может, я напомнила ей, что минуту назад по ее приказу бегала голышом по коридору, а она, может, возразила, что я бегала не голышом, а в нижнем белье.
А может, Агнес просто пожала плечами и согласилась, лишь бы не спорить со мной. Может, ей уже хотелось покончить с игрой.
Она сняла бы носки — босые ноги меньше скользят, — а я широко распахнула бы окно. Ей пришлось бы присесть на корточки, вылезая наружу. Так и вижу, как она стоит спиной к верхней половине окна, которая осталась закрытой. Кое-что я помню четко: руки она держала почти прямо. Только отвела назад локти, немного просунув их обратно в комнату через нижнюю, открытую половину окна. Пальцы сжаты в кулак. Держаться ей было не за что.
Колени Агнес приходились мне почти на уровне глаз. Наружный подоконник был шире ее ступней. Не помню, чтобы я испугалась. Никакого риска. Уже стемнело, но во дворе горели фонари.
Перед глазами у меня стоит картинка, как Агнес, расхрабрившись, разжала кулаки и вытянула руки вперед. Ее светлые волосы блестели в лучах фонарей. Казалось, она светится изнутри.
Вот что еще я отчетливо помню: Агнес теряет равновесие. Я тяну к ней руки. Светлые волосы короной реют над головой, когда Агнес летит вниз. Она негромко вскрикивает, ударившись о землю.
Падение Агнес не назовешь легким как перышко, как и твердым как сталь. Она приземлилась на ноги, и лодыжки бесполезно подогнулись, не выдержав веса тела. Она повалилась вперед, и череп с хрустом стукнулся о плитки двора.
Я развернулась и выскочила в коридор, на бегу набирая девять-один-один. Кажется, я чуть не упала, когда мчалась вниз по лестнице. Вот это была бы ирония — если бы мы обе упали одна за другой.
Сирену я услышала еще до того, как появилась скорая помощь.
Я скорчилась рядом с ней во дворе. Агнес лежала на боку, касаясь щекой земли. В светлых волосах блестела кровь. Я не пыталась ее передвинуть. Я знала, что ее нельзя трогать.
Когда к нам подбежали санитары, вокруг уже собралась небольшая толпа, но близко никто не подходил.
Я ехала вместе с ней в карете.
Я отвечала на вопросы, как могла.
«Мы играли в „правду или действие“».
«Она упала».
Мне не надо было объяснять, что у Агнес черепно-мозговая травма, которая привела к коме. Не надо было объяснять, что она уже не будет прежней. Не надо было говорить, что Джоне такая девушка не нужна. Я сама все поняла, почувствовала нутром, когда услышала тот звук — хруст.
Только когда прибыли родители Агнес и полиция, меня спросили, не я ли ее толкнула. Я сказала нет. Конечно же, я сказала нет. И еще сказала, что ни за что так не поступила бы.
Родители Агнес мне не поверили.
Но меня не спросили, хотела ли я ее толкнуть.
«Не сильно, совсем легонько».
Тогда я ответила бы: нет, не хотела. Я только услышала голос, шепчущий мне на ухо: «Просто посмотри, что будет».
Голос как у Люси: низкий и хриплый от многолетней привычки вызывать рвоту.
Но я тогда не была знакома с Люси.
Не может быть, чтобы той ночью я слышала ее голос.
Я открываю глаза.
— Что случилось с той девочкой, Люси? С Рианнон, которую ты толкнула?
Люси не отвечает. Ее колено больше не упирается мне в бок. Я так углубилась в воспоминания, что не заметила, как она встала и вернулась к себе в постель? Я вытягиваю руки, пытаясь ее нащупать.
— Люси? — говорю я, на этот раз громче, хотя в крошечной палате нет никакой необходимости повышать голос. Можно шептаться друг с другом, даже когда мы лежим каждая в своем углу.
Я встаю и пересекаю палату. Так темно, что кровати Люси даже не видно. Я растопыриваю руки перед собой, точно монстр Франкенштейна. Я громко зову Люси. Провожу ладонью по стене, ловя пальцами все трещинки и сколы дешевых псевдокаменных блоков. Прижимаюсь щекой к холодному оконному стеклу, убеждаясь, что оно закрыто и Люси не могла
