Исход благодати (СИ) - Зеленжар О.

Мальчик пожал костлявыми плечами:

— Морок — это Морок, что у него в голове, никто не знает. А надо ли знать? Ну не добрый он, и что? Толку с этого сердоболия… Дадут монетку или сухарик и вали с глаз долой, а потом ходят гоголем, что совершили мешок добра… — Зяблик сплюнул по-взрослому. — А Морок изменил наш уклад, дал опору. Да пусть хоть штабелями этих свиней укладывает, мне все равно…

Соле покачал головой, глядя на Зяблика. На вид ему не больше семи, но, может, дело в недостаточном питании, поэтому он такой тощий и мелкий. Бранился он не хуже матроса, а в глазах порой вспыхивали злые кровожадные угольки, свойственные людям, обозлившимся на жизнь. У Эстева были племянники его возраста. Толстощекие здоровенькие мальчишки, разодетые в несколько слоев шелка. Они любили сражаться на деревянных рапирах, но стоило одному прищемить пальчик, и начиналось представление с ревом. Зяблик ходил, вечно покрытый коростой ссадин и царапин, Аринио только и успевал ловить его и мазать, мазать, мазать, стращая столбняком и септической лихорадкой. Эстев часто видел, как Зяблик дрался с другими мальчишками и неизменно выходил победителем. Другие дети безоговорочно принимали его лидерство, а сам малец, разинув рот, ходил за Мороком, как утенок за уткой. По вечерам, к ужасу толстяка, малец прикладывался к бутылке травяного самогона, поставляемого стариком Аринио.

— Отец мой пил горькую, — сказал Зяблик однажды, когда самогон совсем его победил, — сколько себя помню. Ползу по грязи, и он лежит и бац меня! — он резко махнул рукой, чуть не заехав Соле в пах. — Бац! Он меня никак не звал. И мать никак не звала. Когда я ползал, у нее уже сверток был на руках… Как ходить научился, ушел и потерялся… А они и не искали… Может, решили, что свиньи заели…

Вот и весь рассказ о жизни, но Эстев услышал достаточно, чтобы понять — в Цитадели Зяблику было хорошо, а Морока он любил, как преданный пес своего хозяина, каким бы жутким тот ни был. Вожак никогда не сюсюкал с ним или с другими детьми Цитадели, говорил, как со взрослыми, и спрашивал, не делая скидку на возраст, и это поддерживало в Зяблике горячий энтузиазм, веру, что он уже без пяти минут воин обожаемого лидера.

— Скорей бы руки окрепли, и я мог взять в руки аспида, — вздыхал он, глядя на караульных у ворот. — Я бы, знаешь, как был бы ему полезен?

Наверное, он желал одобрения Морока, его признания, того самого, что не мог получить у родного отца. Бедный мальчик. В каком жестоком мире он жил.

Эстев быстро подружился с великаном Рихардом. Совместные труды на конюшне часто сопровождались долгими разговорами, как и последующие посиделки с мехом самогона. Это был простой фермерский парень, охочий до юбок и выпивки, а еще — приключений.

— Я пыл пастухом, — рассказывал Рихард. — В Айгарде я перегонял польшие поголовья на многие мили, из горота в горот, и все на границе с Ателлюром, а ты знаешь, какие в тех лесах разпойники? Да разпойничать — национальное развлечение этих уплютков… Прихотилось отпиваться. Я стольких разпойников положил!

Эстев сомневался в его правдивости. Напившись, Рихард любил травить байки, да такие, что заслушаешься. Зяблик и детвора были в полном восторге. То он рассказывал страсти про королеву-вакшами, бассейны и фонтаны в чьем замке были полны свежей крови. То, как сам, своими глазами видел индевика на границе Вечноосеннего леса.

— Нолхи-то эти… Нолхиане, — плел Рихард, хлебнув лишку. — Ну мы их еще жуками зовем, потому что, говорят, живут они как пчелы. Все цветные, а сертца у них из трагоценного камня, которые топывают из слез матерей, что вители смерть своих тетей. Горе лютское — их жизнь и тыхание.

— Нолхиане — демоны из Закона Благодати, — не выдержал Эстев. — Хватит заливать.

— У вас они темоны, — пожал плечами айгардец, — а у нас — сосети.

— Эстев прав, хватит на сегодня небылиц, — холодной распорядился проходивший мимо Морок. — Услышу еще раз про нолхиан — ухо отрежу.

Рихард недобро насупился, но смолчал. Он был отходчивым парнем, к тому же получал у Морока неплохое жалованье.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Хорошие теньги, — говорил он. — Польше, чем я когда-липо перегоном скота зарапатывал. Семья не петствует. А что против закона… Да плевал я на ильфеские законы.

— Так у тебя семья? — удивился Эстев.

— Жена, трое тетей, втовка прата и ее четверо потрошков. Голотных ртов хватит на целую теревню.

— Так ты женат! — возмутился Эстев. — А тут то с одной валяешься, то с другой!

Облокотившись о черенок лопаты, Рихард смерил Эстева снисходительным взглядом:

— А ты не завитуй. Что мне, коз огуливать? Я уже несколько лет тома не вител. Кончал бы ты со своей моралью книжной, тошно от нее.

Рихард был по-своему мудрый, хоть и совсем неграмотный. Добрый с лошадями и девок не обижал, с каждой был ласков. Может, Эстев и правда завидовал. У него никогда не было женщины, дома девушки смеялись над ним и его округлым пузом, да и здесь не жаловали, хотя, скорей из страха перед убийцей Благого.

По совету Зяблика, Эстев старался обходить стороной домик Дуана. Рихард отзывался о нем не иначе, как о сумасшедшем, которого выгнали из гильдии за опасные эксперименты.

— Говорят, — шептал северянин, — что он нашел гте-то эквийскую книгу и пытался заниматься запретной алхимией. Бортовые мантии его погнали, он не растерялся и пошел искать того, кто оплатит исследования, но из-за паршивого характера переругался со всеми. Не знаю, как он вышел на Морока, но, судя по всему, у нашего вожака терпение из стали.

Однажды Эстев проходил мимо домика Дуана, когда из него послышался звон стекла и глухая брань. Дверь резко распахнулась, выпустив клубы голубоватого дымка и горькой вони. Из этой пелены вывалился алхимик, разгоняя ее подолом мантии. Тощий, высокий, длинноносый, с вечно всклокоченными волосами, похожими на криво слепленное воронье гнездо.

— Эй ты! — крикнул он Эстеву высоким неприятным голосом. — Поди сюда!

Соле неохотно пошел к алхимику, прикидывая, что же ему от него нужно.

— Шевели копытами! — раздраженно прикрикнул Дуан. — Ты что, калека?

Эстев поторопился внутрь домика, закрыв нос и рот рукавом засаленной рубахи. Внутри было темно, только несколько свечей под странными стеклянными колпаками давали слабый свет. Все было заставлено каким-то непонятным оборудованием, паутины трубок оплетали стены и потолок, голубоватый дымок стелился по полу как туман над болотом. Дуан нырнул в него, словно провалился в яму, затем выглянул из синевы:

— Спускайся.

Эстев послушно последовал за ним, по узкой шаткой лестнице прямиком в погреб. Узкий коридор, стены которого были выложены камнем. Они вышли в большое подземное помещение, заставленное оборудование. По полу волочилась связка оборванных трубок, из которых сочилась вязкая жидкость, а к стулу был привязан узкоглазый мужчина, из числа нападавших в первую ночь. Он был без сознания.

— Так! — Дуан нервно притопнул ногой. — Ты бери вот ту трубку и держи вот так, а эту приставь сюда. Если потечет по пальцам… — алхимик почесал в затылке. — Не подноси к носу, рту и глазам и хорошенько вымой руки, — он натянул на лицо кусок ткани. — Ну, живо!

Эстев сделал, как просил алхимик. К счастью, нигде ничего не протекло. Странные булькающие звуки и вибрация трубки нервировали его, хотя еще больше его напугал агонизирующий стон пленника, когда Дуан разжал его зубы и плеснул в рот странной зеленой жидкости. Тот начал захлебываться пеной, ее клочья потекли к ногам Эстева.

— Перебор, — пробормотал Дуан, пытаясь спасти подопытного, а толстяк мечтал убежать из этого жуткого места.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Когда трубки перестали дрожать и сочится странной дрянью, алхимик отпустил толстяка восвояси. Эстев вышел из домика, прошел пару десятков шагов и бурно проблевался то ли от пережитого, то ли нанюхавшись странного дыма. После этого он даже близко не подходил к лаборатории Дуана.

Старик Аринио долгое время был для Эстева загадкой. Он ходил, опираясь на клюку, хотя она ему была совсем не нужна. Он врачевал раны, но при этом прекрасно владел странным заморским мечом. На закате старик курил трубку, наблюдая за небом, а на рассвете рисовал прекрасные этюды углем и сепией. На бумаге распускались неизвестные Эстеву черно-белые растения, свисали с веток змеи и расправляли крылья птицы.