Учительница - Михаль Бен-Нафтали

class="p1">Она вышла во двор. Заброшенная скамейка в глубине сада блестела бусинами дождя. Она вытерла ее насухо и села, растерла пальцы, согревая их своим горячим дыханием, достала из кожаной сумки сэндвич с яйцом, который приготовила в то утро, развернула полиэтилен и застыла. Она не чувствовала голода. Дождь усиливался. Она забыла зонтик в классе и подумала вернуться, но ей не хотелось снова видеть их лица. Она их ненавидела. Теперь она могла признаться в открытую, по крайней мере себе. Они не раздражали ее, это слово было бы слишком легковесно; в ней закипала гремучая смесь ярости и неприязни. Она не хотела видеть никого из них, не хотела доверять им ничего сокровенного. Никто не интересовал ее, никто не трогал ее сердца. Это было не совсем так – она это знала, но не позволяла сомнению закрасться в душу. Колючий дождь ударил по скамье, пропитал ее тонкое пальто и намочил волосы; она знала, что ноги ее больше не будет в этом месте. Слово «никогда» гудело как церковный колокол, сотрясало клокочущий в ней вулкан, в котором некогда бурлило нечто похожее на страсть, а теперь чернела тьма – тьма в конце туннеля, выход из которого был только один. Она хотела умереть. Она осознавала свое желание как никогда. Знала, что это конец; поняла это еще накануне ночью, когда проснулась, встала и, прежде чем вернуться в постель, украдкой посмотрела в маленькое зеркальце, стоявшее на книжной полке в гостиной рядом с косметичкой. Теперь она сидела, зажав руками голову, прижимая ладони к ушам, чтобы унять гул, терзавший ее изнутри, но ничто не помогало. Долгое время она слышала лишь взрывы орудий и вопли. Постепенно расслабилась и заметила, что зубы стучат, все ее тело бьется в конвульсиях, содрогается от слез, которые скатываются вниз по щекам, размывая густой макияж; отчаянный, неумолимый плач требовал, чтобы его выпустили, дали дорогу, открыли настежь ворота. Впервые она отметила про себя, что сбегает из школы.

Она пересекла улицу Ибн-Гвироль, продолжила свой путь по Губерман к саду Ган-Яаков во дворе театра «Хабима»; наступая в мутные лужи, собравшиеся в пробоинах изношенного тротуара, прошла по бульварам Тарсат и Бен-Цион и повернула на свою улицу. Дома поняла, что забыла купить продукты. В квартире царил беспорядок. Она неделями не меняла простыни, не стирала полотенца, не закатывала рукава, беря в руки тряпку и ведро, не выливала на пол моющее средство и не драила плитку, как делала регулярно, особенно после визита редких гостей. Она достала из-под раковины мусорные мешки и стала выбрасывать все, что попадалось на глаза: содержимое холодильника, кладовой, маленького гардероба, который купила после пожара, работы учеников, несколько книг, стоявших на полках, фарфор, стаканы, миски; она переходила от шкафа к шкафу, открывая и захлопывая ящики. Мешки получились тяжелые; бесполезно было пытаться донести их до мусорки. Она складывала их в кучи рядом с входной дверью.

Настала ночь. Она упала в кресло. До нее донеслись обрывки разговора. Женщина говорила, что она опасается за Эльзу – девочка слишком наивна, как она справится. Она еще так молода, что не понимает правил игры. В этом ее проблема, она слишком доверяет людям. В наши дни все наивны, возразил отец, даже самые циничные и практичные из нас. Женский голос – ее мать – ничего не ответил. А потом мать заплакала.

Что приносило ей радость? Музыка, песни детства, лицо любимого человека, вид, на который она во что бы то ни стало должна взглянуть еще раз, прежде чем уйти. Она подошла к окну, вернулась к кухонному столу, схватилась за него как одержимая, как бы умоляя удерживать себя и не отпускать; но с ужасом опустила руку. Она была готова. Посмотрела на часы; времени за полночь. Они ворвались с автоматами, крича во все горло; она боялась, что разбудят соседей, они угрожали снова обрить ей голову, отомстить за то, что она их оставила. Ей некому было позвонить, не с кем поговорить – Ян бы не понял, он никогда ее не понимал. Она принялась расхаживать по квартире, раскачиваясь из стороны в сторону. Стены все ближе смыкались вокруг нее, она ходила от одного конца квартиры к другому, будто ступая по узким строительным лесам; упиралась в стены, отскакивала от них. Ноги не слушались; она с трудом их переставляла и хлопала себя по бедрам, чтобы заставить двигаться вперед. Ей показалось, что где-то надоедливо звонит телефон. Она остановилась. Ее одолела слабость. Судорога пронизала желудок и переместилась в нижнюю часть поясницы. Она покрылась тонким слоем пота, чувствовала его на лбу, на спине, на шее, на щеках.

Все эти годы она много раз желала смерти. Даже в юности. И в Швейцарии. Кому-то было нужно, чтобы она жила. Она не позволяла никому заботиться о себе, но что-то внутри нее не хотело умирать, это она тоже знала. Не потому, что хотела чего-то достичь и ей нужно было больше времени. Не потому, что думала о семье, которая снова появится у нее однажды. Что поддерживало в ней жизнь? Это было загадкой. Не только приказ родителей, заставивших ее жить, не только смутная ответственность, которая тайно связала ее по рукам, – дело было не только в этом договоре, хотя именно такую историю она себе рассказывала. Она не знала, что ее защищало. Но боль вернулась, жестокая боль, лишенная причины и смысла; прежде она не чувствовала ничего подобного по отношению к чему-то или кому-то и не хотела больше страдать. Я устала, мама, хотела сказать она и услышала, как та коротко недоверчиво засмеялась.

Она закрыла глаза, чтобы разглядеть ее повнимательней, но тщетно; она повторяла эти попытки, но вскоре не различала уже и го´лоса. Встала, подошла к окну и распахнула его настежь.

В детстве у нее была мечта: рвануть что есть мочи через гостиную и с разгона перемахнуть балконную решетку, воспарить между небом и землей, хотя бы на мгновение преодолев силу притяжения. Это мечты о полете, сказал ей Ян. Она расправит крылья и полетит в нескольких метрах над землей, над улицами, которые любила, обогнет Дизенгоф и уйдет вправо, на Ибн-Гвироль, перелетит через шоссе на небольшой высоте и продолжит по прямой, к улице Шауль га-Мелех, зависнет ненадолго в воздухе, а затем упадет, нырнет к земле и покончит со всем этим. Просто покончит. Она не думала о боли, не боялась, что потерпит поражение; она знала, что все у нее получится, – точно так же, как предугадывала наперед другие события в своей