Учительница - Михаль Бен-Нафтали
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
30
В 1981-м, ближе к концу учебного года, мы подарили ей книгу Дэвида Аттенборо «Жизнь на Земле». Она явно не ожидала такого проявления благодарности. Не рассчитывала, что мы разгадаем ее тайные желания. На мгновение нам показалось, что она обрадовалась – обрадовалась вниманию, как далекая родственница на семейном торжестве, которая вдруг видит, что и ей не забыли приготовить подарок и даже угодили ее вкусу. Меня по сей день удивляет, что мы осмелились подарить ей эту книгу. Поняла ли она в тот момент, что мы любили ее? Какой смысл иначе дарить подарки? Что это было, если не признание в любви? Она что-то поняла и, скорее всего, прогнала догадку прочь. Но на краткий миг позволила себе быть любимой. В конце последнего урока, за считаные мгновения до того, как расстаться навсегда, мы захотели переместиться с ней в мир, где допускались разговоры о любви: «Это вам, мы кое-что для вас приготовили».
Она взяла книгу в руки бережно, как ветвь этрога[24] перед Суккотом, смущенно и удивленно ее развернула. Было видно, что она взволнована. Это было невероятное проявление доверия с ее стороны: она приняла подарок от нас, ответила на спонтанное веление наших юных сердец, которые хотели выразить ей свои чувства, и не усмотрела в этом даре посягательства на личное пространство, неприемлемого нарушения законов, на которых строились наши отношения; эти законы она старательно соблюдала в течение тех трех лет, что нам преподавала. Она поняла, что нам очень хочется оставить ей что-то от себя, хотя и не ожидала, что мы способны оценить ее труд. Мы купили подарок, зная, что он точно ей понравится. Естественно, мы не знали, что в доме ее книг больше не было. Не знали, какие штормы бушевали в эти месяцы и годы в учительской и в ее жизни. Не знали, что, пока она нам преподавала, земля уходила у нее из-под ног. Она сохраняла видимость хладнокровия, как и надлежит учителю.
Наступило лето. Нас призвали в армию. В один из отгулов – мы тогда отслужили около десяти месяцев – мне позвонила подруга: «Ты слышала, что произошло? Вайс покончила с собой».
Эльза Вайс свела счеты с жизнью. Никто не предвидел подобной трагедии, но когда она произошла, то была воспринята как последняя страница уже написанной летописи, как проявление Божьего промысла, вне зоны чьей-либо ответственности. Потрясение было сдержанным, сухим, лишенным эмоций. Чувства вины и злости, которые побежденные иногда передают тем, кто остался в строю, быстро притупились и развеялись. Некоторые говорили, будто соглашаясь с ней, что всего за год выросло новое поколение учеников – поколение дикое и грубое, для которого не существует авторитетов. Говорили, что «после нас» все стало по-другому, как будто жизнь и смерть Эльзы Вайс действительно лежали на нашей совести. По какой-то причине некоторых устраивало это объяснение – хотя оно должно было навести на очевидную мысль, что, выбрав свою дорогу в жизни, мы стали ее убийцами. Но мы не значили для нее столько, чтобы стать причиной ее смерти. Это же объяснение предполагало, что поступок был продиктован безумием, к которому школа не имела отношения, и предопределен женщине, которая всегда чувствовала себя особенной. Плотная завеса молчания, которая скрывала ее жизнь, стала еще плотнее после ее смерти. В школе жизнь вернулась на круги своя. На место Эльзы Вайс нашли замену. Это было концом эпохи, которой она предводительствовала, не претендуя на звание, не пытаясь навязать свое мировоззрение, не задавая тон. Она и была нашей школой.
31
В годы парижской жизни я каждую неделю преподавала иврит в ортодоксальной синагоге в XIX округе. Надевала длинное хлопковое платье, поверх – шерстяную безрукавку и приезжала за полчаса до начала занятий. К тому времени сотрудники и прихожане уже расходились. Я получила ключ от главного входа и обустроила классную комнату. Днем и ночью в здании на всю громкость вещало «Еврейское радио», даже когда синагога была закрыта. Стоявшие вплотную парты были перепачканы остатками еды. Я вытирала лужицу слюны, стекшей с мясистых губ шамеса[25], который имел обыкновение вздремнуть после обеда, положив голову на парту, после чего не удосуживался за собой убрать. В углу за перегородкой хранилось множество сладостей и консервов, стояли вина для кидуша и небольшой холодильник для персонала. К семи вечера собирались мои взрослые студенты, человек восемь, большинство из которых – рабочие и домохозяйки, жившие в своего рода добровольном гетто этого округа; одни Париж ненавидели и презирали, другие были к нему безразличны. Очень немногие побывали на той стороне Сены, где располагался Латинский квартал, в Лувре, д’Орсэ или в Опере Бастилии. Лишь Иерусалим разжигал в них стремление к абсолютной справедливости и ненависть к его врагам, реальным или воображаемым.
Они ничего обо мне не знали. Мои уроки умалчивали о том, кто я такая, а накопленный мною опыт и знания оставались незамеченными. Язык превратил меня в трубопровод, который не доставлял к ним ничего лишнего – ни мыслей, ни эмоций, ни единой крупицы меня. К ученикам я относилась тепло, хотя между нами не было ничего общего, кроме ограниченного словарного запаса и грамматики, полностью подстроенной под их нужды. Те из них, кто хотел репатриироваться, стремились выучить разговорный иврит, чтобы как-то перебиться на первых порах жизни в Израиле, слушать новости по радио, ходить по магазинам, вести незамысловатые беседы. Я давала простейшие упражнения, которые не требовали от меня большой изобретательности; мы разучивали песни и читали статьи из газеты «Шаар ле-Матхиль»[26], шагали протоптанными тропками, где было немного простора для ошибок, за которые можно походя упрекнуть и тут же на месте их исправить. Мы существовали в абсолютном настоящем, без прошлого и будущего, говоря на общем языке, – для этого нам не требовалось преодолевать расстояния и рисковать жизнью. Так, вместе, без напряжения, мы провели много часов, и в эти часы я знавала удовлетворение, хотя, возможно, «удовлетворение» – не совсем уместное слово. Мое счастье было в языке, я любила спряжения глаголов, местоимения, практику, новизну,
