Дети дорог - Елена Самойлова

Но все эти правила и ограничения касаются лишь вампирьих «невест». Рожденные нежитью совсем другие и, как сказывают ромалийцы, мало походят на прекрасных существ из традиционных легенд. Люди привыкли думать, что настоящие вампиры красивы, как порочные боги наслаждений, бессмертны и холодны, что их поцелуи могут заставить позабыть обо всем на свете и что даже не слишком прекрасная дева может завоевать сердце «повелителя нежити» одной лишь своей неприступностью, стойкостью к сладким увещеваниям и бойкостью языка.

Сказки, придуманные самими вампирами для людей…

…Южная ночь обволакивает со всех сторон душным одеялом, терпкий запах полевых цветов слегка дурманит голову, а небо с частой россыпью крупных звезд прячет за одним-единственным облачком тонкий, как волосок, молодой месяц. Оглушающе громко поют сверчки, где-то вдалеке играет ромалийская скрипка. Высокая, стройная девка с венком из полевых цветов на пышных каштановых кудрях с придыханием рассказывает легенду о «ночных любовниках». Карие глаза блестят, в них отражается пламя небольшого костерка, вокруг которого сбились молоденькие заневестившиеся девчонки, желающие послушать не песен, а сказок, пугающих и заставляющих трепетать одновременно.

– А потом он целует непокорную деву, и этот поцелуй одновременно холоден, как родниковая вода, и жжется, как нагретое над свечой золотое кольцо. – Кареглазая томно вздыхает, прижимая к высокой груди смуглые точеные руки, увешанные медными браслетами от запястья и до локтя. В свете костра ее лицо кажется лицом языческой богини, вырезанной из красного дерева. Идолом, которому поклонялись десятки, сотни человек, вымаливая счастливую судьбу и сытую жизнь. – Его сердце согревается любовью земной, человеческой, оживает и начинает трепетно биться лишь для возлюбленной, живущей при свете дня. Он жаждет ее крови, такой сладкой и дарующей право на жизнь, но еженощно борется с этим искушением. Ведь если вампир приложится к этому кровавому источнику, то не сможет более остановиться и не остановится, пока девица в его руках не умрет или же не станет «невестой» – бледной тенью, смеющейся по приказу и покорной во всем своему господину.

Мечтательно вздыхает сидящая рядом со мной девушка, толстые черные косы которой ниспадают почти до колен, с сожалением оглаживает юбку, обтянувшую округлые колени. Всем хороша девчонка, да только пышна чересчур на ромалийский вкус. Крестьянин бы за такую что хочешь отдал, души бы не чаял да на руках носил, пока силы есть, да только к чему свободной ромалийской девке, привыкшей к вольной жизни, шальным песням да пляскам, неотесанный деревенщина, перед которым ни покрасоваться, ни рассмеяться слишком громко, ни юбки яркие надеть. А еще ведь и спину гнуть в поле придется, и детей ежегодно рожать, и перед свекровью глаза опускать, слова поперек не высказать…

И совсем другое дело – красавец-вампир, которому несговорчивая девица, сумевшая-таки устоять перед его сладкими речами и не пустившая на порог в первую же ночь, становится милее серебряной луны и бриллиантовых звезд.

А кареглазая распаляется все больше и уже не может усидеть на месте – мечется от одной девицы к другой, не то стращая, не то стараясь воззвать к мечтам о том, кто станет рабом и господином. Единственным и вечным.

– И предвестником его появления станет хриплое карканье ворона, живые цветы увянут в мгновение, словно их коснулось дыхание самой смерти, а ледяной ветер будет стучаться в ставни и выть человечьим голосом… У-у-у-у-у!

И тут в двух шагах от освещенного костром круга действительно что-то завыло. Да так прочувствованно и протяжно, что все девки, как одна, визжат и сбиваются в кучу, даже не пытаясь убежать.

Вой обрывается хриплым кашлем, который перерастает в глухой надорванный смех. Из темноты выступает хромая на левую ногу старуха, такая древняя, что даже пожилой ромалийский вожак уважительно называет ее бабушкой. Говорят, бабка Пелагея когда-то была лирхой, сильной и умелой, да только не срослось у нее с колдовством-чарованием, забросила она и знания и силой пренебрегла, а все из-за того, что оказалось у нее сердце обожжено самым лютым, самым беспощадным огнем – любовью. Только питать этим огнем свой дар Пелагея не пожелала, отринула все дорожное, колдовское, лирхино – и перестала видеть невидимое. В одну ночь перестала. Вчера был дар, была лирха, а сегодня уже нету, осталась красивая, пусть и не слишком молодая женщина, сияющая изнутри нежданно обретенным счастьем. Только беда случилась, пропал Пелагеин возлюбленный так же неожиданно, как появился, а бывшая лирха с того дня словно умом тронулась. То молчит целыми днями, а то как начнет рассказывать байки, от которых волосы дыбом становятся, по спине холодный пот в три ручья, а потом неделю еще спишь урывками, потому как снятся то железные зубы, то белые, как простыня, лица, а то и вовсе нечто непонятное, чужое, страшное, вроде грибницы, что проросла вглубь и вширь повсюду, куда ни глянь. Тут не то что дети, взрослые с криками просыпались и до утра свечи жгли…

– Ох и дуры вы, девки, ох и дуры. – Бабка, покряхтывая, концом узловатой клюки расчищает себе место у костерка и с трудом опускается на землю. – Вампирье семя принять захотели, думаете, целовать-миловать будет, раз кровь горяча, голова дурна, а место женское само не знает, чего просить? Будет целовать, непременно будет. Но только один раз, после чего и солнечный свет опротивеет, и души не станет, а коли разума и так нету, то там и подавно не будет. Захочет хозяин – человека голыми руками раздерете в клочья и смеяться будете, умываться кровью и кости разбрасывать во все стороны, как бисер. Захочет – голым задом перед собачьей стаей вилять придется. Впрочем, там-то уже все равно будет, что перед красавцем юбкой трясти, что перед нежитью с лошадиными зубами в два ряда.

Пелагея смотрит на нас, притихших и присмиревших, перекладывает клюку на колени и тянет негнущиеся узловатые пальцы к алеющим угольям, среди которых черными окатышами виднеется картошка. Говорит тише и мягче, словно детей вразумляет, а не взрослых девиц за непотребные мечтания отчитывает:

– Видела я этих вампиров. Без личины видела, когда один из них сестру мою из кровати за окно тащил.

Старуха складывает «козу» из пальцев, плюет меж «рогов» на землю и подносит ее к правому глазу.

– Вот так и глянула. Карлики они, уродливые да красноглазые. А вы – «красавцы, красавцы»…

Я не верю своим глазам, когда бывшая лирха, даже не поморщившись, голой рукой разгребает пышущие жаром угли, выхватывая из огня крупную, хорошо пропеченную картофелину…