Свечи сгорают дотла - Шандор Мараи

постановила Кристина, да было бы человечнее, если бы пуля разрешила то, чего не смогло разрешить время: подозрения, что вы вдвоем сговорились убить меня, а ты струсил и оказался неспособен осуществить задуманное? Я хотел бы все-таки это узнать. Все остальное лишь слова, лживые выдумки: измена, любовь, интриги, дружба — все меркнет перед проливающей свет силой этого вопроса, бледнеет, точно мертвецы и нарисованные портреты, когда крылья времени скрывают от нас их очертания. Меня уже ничто не интересует, я не хочу знать об истинной природе вашей связи, не хочу знать подробности, «почему?», «как?» — это меня уже не занимает.

В конце концов все «почему» и «как» между мужчиной и женщиной всегда до ничтожного одинаковые… Жалкое в своей простоте зрелище. Всегда «потому» и «так», потому что именно так могло произойти и произошло. Вот и вся правда. В финале разбираться в деталях нет смысла. Но суть, правду очень даже имеет смысл выяснить, иначе зачем же я жил? Ради чего перенес сорок один год? Зачем ждал тебя — не так, как ждет брат неверного брата, не так, как друг ждет сбежавшего друга, нет, я ждал тебя как судья и жертва в одном лице ждет обвиняемого. И теперь обвиняемый сидит здесь, я спрашиваю, и он хочет ответить. Но верно ли я спросил, верно ли сказал все, что ему, преступнику и обвиняемому, надо знать, если он хочет сказать правду? Кристина, как видишь, тоже ответила — и не только своей смертью. Спустя годы после ее ухода я нашел тот самый дневник в обложке из желтого бархата, что напрасно искал в ящике ее письменного стола как-то ночью — в исключительно памятную для меня ночь, которая настала после той охоты. Тогда книжечка куда-то подевалась, ты на следующий день уехал, а с Кристиной я больше не разговаривал. Потом Кристина умерла, ты жил в далекой стране, а я жил в этом доме, куда обратно переселился после смерти Кристины, — хотел жить и умереть в тех комнатах, где родился, где рождались, жили и умирали мои предки. Так оно происходит и теперь, ибо у вещей есть определенный порядок, и этот порядок не зависит от нашей воли. Но книжечка в желтом бархатном переплете тоже продолжала жить таинственной жизнью рядом с нами и над нами во времени. Эта книжка, особая «Книга искренности», страшное признание, полное и безусловное признание Кристины в любви, сомнениях, страхах и своей тайной сущности. Книжечка жила, и я ее нашел — позже, много позже, среди вещей Кристины, в коробке, где она прятала портрет матери на слоновой кости, отцовский перстень-печатку, засушенную орхидею — когда-то ее подарил ей я — и эту желтую книжечку, перевязанную голубой лентой.

Ленту Кристина запечатала отцовским перстнем. Вот эта книжечка, — генерал протягивает другу дневник. — Вот что осталось после Кристины. И я не взломал печать, ведь жена не оставила письменного разрешения, не приложила инструкцию к этой части своего наследства, и к тому же я не мог знать, мне ли предназначалось это признание из загробного мира или тебе. Скорее всего, в этой-то книжечке и содержится правда: Кристина никогда не лгала, — эти слова Хенрик произносит уважительно, строгим голосом. Но Конрад не тянется за книжкой. Спрятав лицо в ладони, он сидит неподвижно, смотрит на перевязанную голубой лентой и запечатанную голубой же печатью тоненькую книжечку в желтой бархатной обложке. Он не шелохнется, даже ресницы не дрожат.

— Хочешь, вместе прочтем послание Кристины? — спрашивает генерал.

— Нет, — отвечает Конрад.

— Не хочешь прочесть или не смеешь? — В голосе Хенрика появляются холодные ноты, он спрашивает с чувством собственного превосходства, как старший по званию или общественному положению.

Тянутся минуты. Старики не сводят глаз с книги, которую генерал так и держит перед Конрадом, рука его тверда.

— На этот вопрос, — произносит наконец гость, — я отвечать не стану.

— Понимаю, — по-особенному довольным тоном отзывается генерал и неторопливым движением бросает тонкую книжечку в камин. Зола начинает переливаться темным, поглощая жертву. Она медленно, испуская клубы дыма, впитывает содержимое книжечки, на поверхности выскакивают небольшие язычки пламени. Старики не двигаясь смотрят, как пламя набирает силу, благодаря неожиданной добыче в камине разгорается огонь, начинает дышать и поблескивать, пламя вздымается выше, восковая печать уже оплавилась, от желтого бархата идет горький дым, листки цвета слоновой кости словно бы переворачивает невидимая рука, на мгновение в пламени виден почерк Кристины, заостренные, резкие буквы, которые когда-то нанесла уже истлевшая рука, а теперь и буквы, и бумага, и сама книжечка обращаются в прах, как та, что когда-то исписала эти страницы.

В центре угасшего очага остается лишь черная зола шелковистого оттенка, похожая на кусочек траурного муара. Хенрик и Конрад пристально и молча смотрят на эту черную золу с шелковым отливом.

— Ну теперь-то можешь ответить на мой вопрос, — заговорил генерал. — Нет больше свидетеля, способного тебя обвинить. Знала ли Кристина, что ты в то утро в лесу хотел меня убить? Ответишь?..

— Теперь уже я на этот вопрос тоже не отвечу, — произносит Конрад.

— Хорошо, — глухо, почти равнодушно отзывается генерал.

19

Комната, где они сидят, совсем остыла. Небо еще не побледнело, но через полуоткрытое окно доносится свежее дыхание рассвета, пахнет тимьяном. Генерал зябко потирает руки.

В эти полчаса перед рассветом, в полумраке оба кажутся очень старыми. Желтые и костлявые, точно гремящие костями скелеты в склепе, где покоятся мощи. Гость безо всякой паузы механическим движением поднимает руку и близоруко вглядывается в циферблат часов у себя на запястье.

— По-моему, — тихо произносит он, — мы уже все обсудили. Мне пора идти.

— Если хочешь уехать, авто ждет, — вежливо сообщает генерал.

Оба встают, делают непроизвольный шаг вперед, наклоняются над камином, протягивают озябшим движением руки к превратившемуся в угли огню. Только сейчас они начинают ощущать, что замерзли и дрожат: ночью неожиданно похолодало, буря, загасившая огни на электростанции ближайшего городка, прошла совсем рядом с замком.

— Обратно в Лондон, — генерал словно обращается сам к себе.

— Да, — отвечает гость.

— Там и собираешься жить?

— Жить и умереть, — уточняет Конрад.

— Да, конечно, — говорит генерал. — До завтра задержаться не хочешь? Посмотреть кое-что? Встретиться кое с кем? Ты и на