Скала Таниоса - Амин Маалуф

— Еще немного, и они бы меня арестовали. Мне пришлось поклясться, что я не насмехался над ними. Потому что на самом деле ни о каких победах и речи нет, оттоманские войска только что потерпели новый разгром. А твой эмир не мертвее, чем ты да я.

— Может быть, эти офицеры еще не знают самых свежих новостей…

— Я говорил не только с офицерами, еще и с путешественниками, только что прибывшими из Бейрута. Или все эти люди сплошь лжецы и невежды, или…

«Или», — про себя повторил Таниос, и его вдруг затрясло. На ногах он устоял, но по всему телу пошла крупная дрожь, точно в припадке падучей.

Под именем Фахим, — гласит «Хроника горного селения», — скрывался Махмуд Бурас, один из самых ловких шпионов эмира. Он принадлежал к дивану глаз и ушей правителя, во главе коего стоял Селим Карамех, действовавший под своим настоящим именем. Хитрость, с помощью которой они заманили в страну убийцу патриарха, стала самым примечательным из их стратегических маневров.

Этот успех возвысил эмира в глазах местных жителей и даже египтян. Всем, кто утверждал, будто власть ускользает от него, его рука слабеет, старость уже берет над ним верх, он показал, что еще способен дотянуться своей мощной дланью за пределы Горного края, аж за море.

По прибытии в Латакию Гериос был взят под стражу солдатами египетской армии, затем отправлен в Бейтеддин и там повешен. Говорят, что перед лицом предательства и смерти он явил великое смирение.

Узнав, какая участь постигла его управителя, шейх Франсис тотчас отправился в Бейтеддин хлопотать об освобождении сына, шейха Раада. Его заставили, невзирая ни на ранг, ни на знатность рода, целый день протомиться в приемной вместе с простолюдинами. Эмир отказался принять его, но велел передать, что, если он придет завтра, сможет забрать своего сына с собой.

В назначенный час он подошел к дворцовым воротам, и двое солдат, выйдя навстречу, положили к его ногам бездыханное тело Раада. Он был повешен на заре того же дня, его шея была еще теплой.

Когда шейх Франсис, заливаясь слезами, явился в диван спросить, почему они так поступили, ему в ответ прозвучали следующие слова: «Наш эмир повелел, чтобы за это преступление понесли кару отец и сын. Теперь счет покрыт!»

Эту фразу произнес не кто иной, как хведжа Селим, а если верить автору «Хроники», шейх уже знал, какую роль сыграл этот человек в поимке Гериоса. И он якобы ответил ему:

— Коль скоро ты его охотничий пес, ступай и скажи своему эмиру, что если он хочет спать спокойно, лучше бы ему убить и меня тоже.

На что Селим преспокойно возразил:

— Я уже говорил ему это, но он пожелал, чтобы тебя отпустили с миром. А хозяин здесь — он…

— Я не знаю другого хозяина, кроме Господа!

Рассказывают, что шейх, выйдя из дворца, направился в старую церквушку в окрестностях Бейтеддина. И там, преклонив колена перед алтарем, сотворил следующую молитву:

— Господи, жизнь и ее услады более не имеют для меня никакой цены. Но не дай мне умереть, не отомстив!

Если Селим и Фахим были агентами эмира, то турецкий таможенник, богатый суеверный торговец и женщина с апельсинами, несомненно, являлись агентами Провидения.

Но сам Таниос в те тревожные дни не думал ни о себе, ни о смерти, назначившей ему свидание, на которое он не поспел. Он еще пытался убедить себя, что ему не солгали, что «людоед» все же убит и эта новость не замедлит распространиться. Он говорил себе: Фахим, вне всякого сомнения, принадлежит к тайной сети оппозиционеров, ему могли сообщить сведения, которые дойдут до обычных людей не раньше завтрашнего дня, а то и будущей недели.

Тогда он пускался бродить: заглядывал в кафе Элефтериоса и на базары, на пристани и в портовые таверны, пытаясь по выговору или по внешним приметам распознать людей из Горного края или с побережья — моряков, негоциантов, путешественников. Но не нашлось никого, кто смог бы его успокоить.

Вечером он поднялся в свою комнату, чтобы провести всю ночь на балконе. Глядя, как гаснут огни Фамагусты, один за другим, до последнего. Слушая гул морских валов и топот солдат из военного патруля. Потом, на заре, когда на улицах стали мелькать, подобно теням, первые прохожие, он забылся, прислонившись лбом к балюстраде, усыпленный городскими шумами. Так и дремал, пока солнце на полдороге к зениту не стало жечь ему глаза. Тогда он поднялся — с едким жжением в желудке, с болью от согбенного положения в спине, готовый возобновить свои поиски.

В то самое мгновение, когда он выходил с постоялого двора, в глаза ему бросилась карета, украшенная британским флагом. Он бросился к ней, крича на языке, который некогда учил:

— Сэр, сэр, мне надо поговорить с вами!

Экипаж остановился, из-за шторки показалась недоуменная физиономия пассажира:

— Вы британский подданный?

Произношение, усвоенное Таниосом, позволяло предположить это, но его одежда говорила о другом. Как бы то ни было, проезжий, по-видимому, был расположен выслушать его, и юноша спросил, известно ли ему о важных событиях, которые произошли в Предгорье.

Пока он говорил, этот человек разглядывал его. И когда он закончил, тот вместо ответа торжествующе возвестил:

— Меня зовут Овсепян, я переводчик британского консула. А вы, вы наверняка Таниос.

Он дал своему юному собеседнику время, потребное для того, чтобы вытаращить глаза от удивления.

— Есть человек, который вас разыскивает, Таниос. Он сообщил в консульство ваши приметы. Это один пастор.

— Преподобный Столтон? Где он? Я так хочу его увидеть!

— К несчастью, вчера он как раз уехал, сел на корабль, идущий в Лимасол.

Из записок преподобного Джереми Столтона: «Окончательные итоги истекшего 1839 года»:

«Я предполагал в ноябре месяце отправиться в Константинополь, чтобы обсудить с нашим послом лордом Понсонби свое решение временно закрыть школу, которое я принял из-за возрастающей напряженности, наблюдаемой во всем Горном крае, а в Сахлейне особенно…

И вот в последние недели, предшествовавшие отъезду, до меня донеслось отдаленное эхо пересудов, согласно которым Таниос и его отец бежали на Кипр. Тогда я спросил себя, не следует ли мне по пути навестить этот остров.

Мои колебания были весьма основательны. С одной стороны, являясь посланцем реформистской церкви, я не желал проявлять ни малейшего потворства в отношении убийцы католического патриарха. Но с другой — не мог же я примириться с тем, что самый блестящий из моих учеников, самый одаренный и преданный, тот, что стал для миссис Столтон и для меня самого чуть ли не приемным сыном, окончит свои дни в петле, не совершив никакого преступления, если не считать таковым сыновнее сочувствие к своему заблудшему родителю.

Итак, я принял решение сделать этот крюк и посетить Кипр с единственной целью отделить судьбу юноши от участи его отца. Не ведал я, что замысел сей в это самое время осуществлялся благодаря мудрому вмешательству Всемогущего, притом без помощи такого ничтожного посредника, как я.

По некоторой наивности (за нее я теперь краснею, но пусть мне послужит извинением моя великая надежда) я был убежден, что стоит лишь прибыть на остров да поспрашивать у людей, правильно ставя вопросы, и я за несколько часов отыщу моего воспитанника. Ведь у него есть характерная примета, по которой его легко опознать, — преждевременно поседевшие волосы, и, как мне говорили, неудачная, но предусмотрительная мысль выкрасить их ему в голову не приходила. А стало быть, я смогу напасть на его след.

В действительности все оказалось сложнее. Остров большой — раз в сорок просторнее Мальты, которая мне знакома куда лучше, — и гаваней на нем много. К тому же, едва начав задавать вопросы направо и налево, я с испугом осознал, что невольно навлекаю опасность на своего протеже. Ведь не я один его разыскивал и, преуспев в своем расследовании, я, может статься, облегчу задачу тем, кто хочет погубить его.

Когда прошло два дня, я смирился и доверил эту деликатную миссию чрезвычайно ловкому человеку, армянину-переводчику нашего консульства мистеру Овсепяну, а сам продолжил свое путешествие.

Уже на следующий день после моего отъезда Таниос был обнаружен — не в Лимасоле, где я его искал, а в Фамагусте. Мистер Овсепян посоветовал ему не покидать постоялого двора, где он устроился, и обещал послать мне весть о нем. Спустя три недели мне ее действительно сообщил секретарь лорда Понсонби…»

Хотя встреча с переводчиком позволяла восстановить дружбу, драгоценную для Таниоса, это нимало не успокоило его в отношении главного: последних новостей с родины. Эмир, по всей видимости, был живехонек. Народное недовольство, конечно, распространялось, поговаривали о волнениях в Горном крае, к тому же великие державы, и, в частности, Англия, Австрия и Россия, вели переговоры о том, как наилучшим образом поддержать султана против интриг его египетского соперника, уже и военная интервенция не исключалась, то есть дела, без сомнения, шли в том направлении, какое было бы желательно для несчастного Гериоса. Но никаких потрясений, ничего такого, что могло бы оправдать его возвращение, не было и в помине.