Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1 - Лев Гомолицкий

Резкий поворот к архаическому «высокому» стилю был у Гомолицкого подготовлен его коренным убеждением в «пророческой» сущности поэтического искусства. Новый, «витийственный» облик автора выражался в декламационной риторичности, выспренности высказывания и образов, в эллипсисах и разрывах синтаксической цепи, создававших нарочито затрудненную речь. Вот куда завели идеи, почерпнутые из статьи Иваска о Цветаевой, – причем сам Иваск никогда на такие крайности не пускался. Композиция носила подчеркнуто «кусковой» характер, она казалась произвольным нагромождением не связанных друг с другом фрагментов. В «поэме» нет не только какой-либо «фабулы», но и вообще сколь-нибудь различимых «событий», управляющих развертыванием текста. В конце внезапно и совершенно немотивированно введено авторское «я» на пару с персонажем, подозрительно напоминающим «Иванова» в рассказе «Ночные встречи». «Архаизация» стиля шла рука об руку с апелляцией к современности в тематике произведения. Год назад, прочтя «Варшаву», А.Л.Бем пытался было отговорить Гомолицкого от обращения к стиховому эпосу. Поэт его советом пренебрег и сосредоточился на «больших формах», а не на лирических «миниатюрах», как это было до тех пор. После «Эмигрантской поэмы» (май-июнь 1935) Гомолицкий пишет «Оду смерти» (январь 1936), «Балладу» (май 1936), «Сотом вечности» (декабрь 1936) и «Новоязычник» (январь 1937), сразу переработанный в «В нави зрети» (январь 1937).

«Большие» вещи эти были необычными: открестившись от «лирической поэмы», образцом которой была «Варшава», с голосом лирического Я на первом плане, с рассказом о судьбе автора, с его исповедью, Гомолицкий явно испытывал затруднения с построением повествования на основе унитарной (а тем более многоплановой) фабулы. Все новые опыты поэм 1934-1937 гг. имели еще одну общую особенность – кусковую, мозаичную конструкцию. Они состояли из отдельных «абзацев», которые порознь перемещались из одного текста в другой, вступая в новые комбинации друг с другом. А спустя год-два, отчаявшись в создании цельного эпического текста, автор эти отдельные абзацы, воспринимаемые ныне как лирические стихотворения, собрал в книге, которой присвоил название, использованное ранее в «поэме»,– «Сотом вечности». Теперь оно стало названием не поэмы, а лирической книги, которую образовывали те самые «куски», из коих составлены были поэмы тех лет. Гомолицкого нисколько не сковывало то, что название было уже закреплено за опубликованным сочинением. Напечатанный вариант вообще никогда не обладал для поэта более высоким, «канонизирующим» статусом, чем создаваемые рукописи. Напротив, он был просто одной из равноправных промежуточных фаз, стадией работы, нисколько не нацеленной на «окончательность».

Новые эстетические принципы и нормы, вырабатывавшиеся Гомолицким, сопровождались шагами, направленными на создание в эмигрантской литературе оппозиции парижской «элите». Шаги эти были органически связаны с борьбой против ламентаций по поводу «смерти стиха». Предпринимаемая поэтом кампания пользовалась поддержкой остальных членов редакционного коллектива Меча. В ней участвовал и А.Л.Бем, регулярно печатавшиеся «Письма о литературе» которого являлись важным компонентом литературного отдела газеты. Он и Гомолицкий координировали свои выступления на ее страницах. В течение двух лет, протекших после «советского» номера Вядомостей Литерацких в ноябре 1933 г., Гомолицкий превратился в боевого, самого активного в своем поколении литературного критика, располагавшего, в отличие от парижских и пражских сверстников, собственным печатным органом – Мечом, в котором существенную роль играл поэтический отдел, последовательно рекрутировавший молодых. По мере роста литературной известности Гомолицкого и усиления его влияния Меч приобретал значение главного форума молодых авторов в русской газетной печати. Остальные ведущие органы Зарубежья – парижские Последние Новости и Возрождение, рижская Сегодня – не могли в этом отношении с ним конкурировать: ни в одной из этих газет молодые авторы такой поддержки и таких полномочий, как Гомолицкий в Мече, не получали. 26 января 1935 Гомолицкий прочел доклад в «Домике в Коломне», посвященный целиком молодой поэзии388. По его побуждению и при его участии польский журнал Kamena приступил к подготовке номера, посвященного молодой русской эмигрантской поэзии389.

Крах альянса Меча с группой Мережковского заставлял искать новых союзников в кружках молодых в других странах. Одним таким дружественным изданием оказался выборгский Журнал Содружества390 – «единственный сейчас литературный и общественный журнал, отражающий настроения и достижения молодой эмигрантской литературы», как писал о нем Гомолицкий391. Момент установления контакта Меча с ним был зафиксирован появлением хроникальной заметки по поводу январского номера 1935 г.392, а уже в мартовском было, среди прочих, помещено стихотворение Гомолицкого «Пугливы дни безмолвною зимой». Георгий Адамович, который за год до того иронизировал по поводу расплодившихся в провинции поэтических содружеств, а сейчас вместе с М.Л. Кантором составлял сводную антологию русской зарубежной поэзии Якорь, в отзыве на этот номер выразил изумление по поводу появления «иностранцев» в журнале: «Беллетристический отдел отдан, так сказать, “иноземцам”: парижанину Шаршуну и двум поэтам из Брюсселя и Варшавы – Шаховской и Гомолицкому. Рассказ и стихи – хорошие, но жаль, что составители журнала уступили место гостям, – в особенности таким, которых случается читать и в других изданиях»393. Кажется, это был первый случай, когда у Г. Адамовича прорвалась безоговорочно положительная оценка лирики Гомолицкого.

Но особое значение выборгского издания в биографии поэта состояло в том, что там появилось несколько принципиально важных для него выступлений в прозе, раскрывавших совершенно новые черты в его облике. В их числе были вещи разных жанров – две квазинаучные статьи и два рассказа, но между этими разнородными текстами обнаруживаются неожиданно тесные связи и подчас внутри одного сочинения совершается переход от одной жанровой формы к другой. Произведения эти дают ключ к ряду поэтических текстов Гомолицкого, в том числе созданных в 1920-е годы и составляющих книгу «Дуновение».

Первым таким выступлением была статья «Религия озарения», бывшая своего рода манифестом «неоязычества», развернутым изложением религиозно-философских позиций Гомолицкого, складывавшихся в середине 1930-х годов. Она рассматривала реликты языческих верований в современную эпоху с привлечением данных сравнительного языковедения. Автор не столько стремился представить в ней строгие научные доказательства, сколько высказывал вдохновленные ими поэтические догадки. Основывались его рассуждения на презумпции существования «пра-религии», единого корня всех мировых религий. Такой корень он предполагал в первобытном отождествлении отвлеченного понятия о Боге с огнем или светом394.

Следующее выступление в прозе – «В завоеванной области»395 – восходило к опытам создания романа в прозе, о работе над которым Гомолицкий сообщал А.Л.Бему 16 ноября 1934. О том, что данный текст имел не «самодостаточный» характер, а должен был входить как часть в большее целое, свидетельствует вводный абзац:

Собственно, в эту завоеванную область мы попали вразброд (как уединистам и полагается), каждый по-своему, и разное время нам благоприятствовало. Я даже не совсем ясно представлял, как очутились в «сфере вечности» другие. Мой же путь был не от моего сознания или воли. Я нашел свою мудрость, как находят невнимательные люди деньги на улице: когда под ногами на солнце ярко резнет глаза – монета.

– где вскользь, в скобках, промелькнуло упоминание «уединистов». Оно связывало новое произведение с рассказом «Смерть бога», напечатанным в последних двух номерах «журнального» Меча. Как и там, повествователь выделен и противопоставлен остальным адептам этой «религии». Но в новом куске романа, в отличие от прежнего, отсутствуют сколь-нибудь различимые события и повествование целиком посвящено описанию вспышки «космического сознания», которая привела повествователя, как с иронией определяет заглавие, в «завоеванную область». Под последней понимается «сфера вечности». Открытие этой сферы совершено «через смерть», которую, согласно «повествователю», сам он пережил в 18-летнем возрасте.

Необычна повествовательная структура этой вещи. За первой главкой, представляющей собою медитативно-«теоретическое» вступление, следует кусок, который поначалу сулит некое фабульное развитие, и упоминаются покойный персонаж Масловский и его вдова так, как если бы они давно хорошо были знакомы читателям. Между тем сразу выясняется, что Масловские – лишь преамбула, позволяющая уточнить место действия в рассказе, уловка, создающая иллюзию фактической конкретности повествования, на деле имеющего не беллетристический, а чисто-рефлектирующий, анализирующий характер396. Описание «события» – «Свет всё ширился, и предела этому не было. С неба лилось ослепительное желтое пламя. Мир стал раскаленною печью» и т.д.– обнаруживает близкое родство с проблематикой недавно напечатанной статьи «Религия озарения». За вычетом первой, вводной главки, содержание произведения концентрируется на двух раздельных моментах – детальное описание мистического прозрения, случившегося в 22-летнем возрасте, в период существования группы уединистов, во-первых, и «спустя десять лет», когда автор подвергает анализу и оценке те ранние переживания. В последних главках сброшена маска «беллетристичности» и рассказ перетекает в «статью», которую следует считать авторским изложением религии уединизма, тем более озадачивающим, что юношеские религиозные искания зрелым Гомолицким, казалось, подвергались суровому осуждению («Смерть бога»).