Направить в гестапо - Свен Хассель

Он засмеялся, стряхнул с лацкана несколько хлопьев пепла и потуже затянул узел галстука.

— У вас странное чувство юмора, — сухо заметил Ольсен.

Уголки губ Билерта резко опустились вниз. Серые глаза превратились в щелочки.

— Мне чувство юмора ни к чему, лейтенант. Серьезность моей работы не допускает подобного легкомыслия. Я делаю то, что необходимо, и это требует двадцати четырех часов в сутки. Безопасность всей страны лежит на моих плечах. И плечах моих коллег. Мы обязаны выполнять свой долг. Каждый, кто не способен вписаться в наше общество, должен быть уничтожен для блага этого общества. Думаю, вы согласитесь, что это дело нешуточное.

— В таком изложении — нет, — негромко произнес Ольсен.

— Хм. — Билерт быстро пощелкал суставами всех пальцев, затем нетерпеливо постучал рукой по столу. — Лейтенант, я больше не могу тратить время на разговоры с вами. Подпишите обвинение, и я не буду заниматься остальными членами вашей дерзкой семейки. Они заслуживают ареста, но я, как уже сказал, не могу вести дела со всеми ними. Один человек из каждой семьи — вот и все, что мне нужно. Это идея Гейдриха и, как большинство его идей, здравая в своей основе. Подождите до конца войны, лейтенант. Вы увидите тот день, когда все население Европы будет вскидывать руку в салюте, завидя офицера СС. Знаете, как в Японии. Я провел там несколько месяцев, и это был в высшей степени познавательный опыт. Голландские и английские офицеры падали ниц перед своими японскими господами…

Он с удовольствием откинулся на спинку кожаного кресла, его маленькие, опрятные руки лежали на подлокотниках.

Ольсен попытался подавить приступ дрожи и не смог. Недоставало только двух блестящих черных воронов, чтобы превратить это кресло в трон дьявола, а Билерта в существо из сказок братьев Гримм.

Он повернулся и поглядел в окно. На Эльбе уныло гудел пароход. По оконному карнизу важно разгуливали два голубя. На флагштоке висел поникший в неподвижном воздухе красный флаг со свастикой. Стая чаек взлетела и устремилась вниз, раздражающе крича над коркой хлеба. Лейтенант Ольсен отвел взгляд. Он не выносил вида чаек с тех пор, как в Средиземном море торпедировали судно, на котором он находился. Сам лежа с раной, будучи не в силах помочь, он с ужасом наблюдал, как стая прожорливых птиц села на умиравшего капитана судна и выклевала у него глаза. Чаек с тех пор он ненавидел. Хищные птицы, вороны и стервятники, даже крысы и гиены, по крайней мере дожидаются, когда их жертвы умрут. Но чайки — нет. Чайки выклевывали глаза у живой добычи. Они казались ему гестаповцами в птичьем царстве.

Ольсен снова обратил взгляд на Билерта. Маленький, седой человек хохлился в своем кресле, необычайно злонамеренный, обладающий жутким могуществом; и внезапно Билерт представился ему чайкой, сидящей на живом теле, выклевывающей глаза и, даваясь, глотающей их…

Ольсен потянулся к ручке, подписал обвинение, даже не заглядывая в текст. Ему было уже все равно. Притом оно было справедливым. Он говорил о фюрере гораздо более резкие вещи, чем те, в которых обвинял его Билерт. Может быть, он все-таки умрет за правое дело. Но ему хотелось узнать, кто на него донес. Хотелось как-то сообщить об этом Легионеру и Порте. Они отомстили бы за него, кем бы ни был этот доносчик, и месть, даже свершенная чужими руками, была бы сладка.

Пауль Билерт подался вперед, слегка хмыкнув, и взял обвинение. Взглянул на подпись, кивнул, потом протянул Ольсену коробку больших сигар.

— Прошу! Все сделано — и это было не так уж трудно, правда?

Ольсен промолчал. Говорить, собственно, было нечего. Он понимал, что мог бы затянуть дело, отрицать все обвинения, отказываться подписывать, но понимал и то, что это было бы тщетно. Гестапо обладало громадной властью, и личность была бессильна перед ним.

Через десять минут в кабинет вошли два унтерштурмфюрера СД. Один из них положил на плечо Ольсена тяжелую руку.

— Мы едем прогуляться, лейтенант. Пришли взять тебя с собой. Поездка тебе понравится.

Оба громко захохотали. Унтершарфюрер Бок пользовался репутацией своеобразного шутника.

Ольсен молча вышел из кабинета, молча шел по коридорам, молча влез в машину. Унтершарфюрер Бок сел впереди рядом с водителем и вел репортаж, пока они ехали. По Мёнкебергштрассе, через Адольф Гитлер-платц; объезд из-за разрушений после бомбежки, по Альштеру, мимо отеля «Фир Яресцайтен», через Генземаркт; по Цойгхаузалле и на Реепербан. На Реепербане было многолюдно. Он казался запруженным людьми, которым больше нечего делать, как таскаться из бара в бар, при этом все больше и отвратительнее пьянея.

— Жаль, что так спешим, — сказал Бок. — А то вышли бы выпить по кружке пива.

Во всю длину Кляйне Марташтрассе тянулась очередь.

— Ждут, чтобы опробовать новых проституток, — объяснил Бок, ударив по спинке сиденья. Обращался он к Ольсену, который не делал попытки выказать какой-то интерес. — Мы только что отправили сюда еще двадцать. Вот это обслуживание! Пусть только кто-то при мне скажет, что Третий Рейх плохо организован. Скажи, лейтенант, ты хоть раз задумывался, что представляет собой национал-социализм? — Ольсен все время уныло смотрел в окошко машины. — Ладно, скажу тебе, — объявил Бок. — Это единственная осуществимая форма коммунизма.

Ольсен медленно повернул голову и взглянул на унтершарфюрера.

— Как ты пришел к такому выводу? — устало спросил он.

Бок засмеялся, польщенный тем, что в конце концов завладел вниманием Ольсена.

— В общем, я считаю, что мы здесь, так сказать, национальные коммунисты. Мы хотим сделать немцев из всего мира. Если у кого не та форма носа, тип волос, цвет кожи — тех побоку. Так и надо, они ведь не германской расы, верно? Вот русские не такие разборчивые. Русским все равно, как ты выглядишь, им достаточно похлопать тебя по плечу и сказать: теперь ты большевик, и должен думать как большевик. Все прочее их не волнует. Совершенно ни какого чувства национальности. Кстати, должен признать, кое в чем русские знают, что делают, гораздо лучше, чем мы. Взять, к примеру, священников. Здесь мы позволяем им свободно разгуливать, даже не заставляем носить свастику. А там они вешают этих ублюдков. И я считаю, что нам тоже нужно так обходиться с ними. Иначе мы накапливаем для себя кучу проблем, помяни мое слово. Целую кучу — излишняя мягкость не оправдывает себя, и они сильнее, чем тебе это, видимо, представляется. Люди падки на такие вещи — бессмысленное бормотание молитв, поклоны, очищения, хождение к исповеди и прочее. А мне все это ни к чему. Я и близко не подойду к треклятому священнику!

Он засмеялся, водитель тоже.

— Почему? — мягко спросил Ольсен. — Слишком многое гнетет совесть?

Бок окинул взглядом Кёнигиналлее с лежащей в руинах церковью.

— Мою совесть ничто не гнетет, чтоб ты знал. Я только выполняю приказы. Делаю, что велят. Какие это приказы, кто их отдает — не моя забота, так что не пытайся меня в чем-то винить.

Машина остановилась возле штаба, часовой наклонился к водителю.

— Откуда и куда?

— Гестапо четыре дробь два А, Штадтхаусбрюке восемь. Едем в гарнизонную тюрьму.

— Покажите пропуск.

Часовой посмотрел на лейтенанта Ольсена, взгляд его ясно говорил: «В последний раз едет на заднем сиденье, бедняга, — может, вообще едет в последний раз».

Он подошел к передку машины взглянуть на номерной знак. Решительно откозырял Ольсену.

Большой «мерседес» въехал в городок. Ольсен увидел группу офицеров в белых френчах, поднимающихся в казино по широким ступеням. Он сам захаживал туда в прежние, счастливые дни, теперь казавшиеся очень далекими.

Машина миновала площадь и остановилась возле тюрьмы. Бок засмеялся.

— Приехали, лейтенант! Пятизвездный отель, все для твоего удовольствия — мягкая постель, отдельная ванная… чего еще желать человеку? Не пугайся, что двери заперты и зарешечены. Это не затем, чтобы не выпускать людей оттуда, а чтобы не пускать их туда…

Он нажал кнопку возле двери, и далеко в глубине тюрьмы раздался негромкий звонок. Вскоре послышались негромкие шаги и звук поворачиваемого в замке ключа. Дверь медленно открыл обер-ефрейтор. Бок объявил о прибытии лейтенанта Ольсена так, словно это была царица Савская собственной персоной; обер-ефрейтор взял документы с равнодушным видом, словно расписку за ящик овощей.

— Под топор? — лаконично спросил он, возвращая подписанный бланк.

— Кто знает? — засмеялся Бок.

Он откозырял и вышел, оставив Ольсена беспомощно стоять по другую сторону массивной стальной двери. Обер-ефрейтор повел его в регистратуру, где за большим голым столом восседал штабс-фельдфебель с эмблемами артиллериста. Невысокий, приземистый, с лысой головой и громадной грудью, выпуклым лбом и маленькими, похожими на пуговки глазами. Документы Ольсена он читал медленно — то ли потому, что чтение давалось ему с трудом, то ли наслаждаясь важничаньем перед разжалованным офицером.