Направить в гестапо - Свен Хассель

Стервятник тут же устроил представление. Бушевал, рычал, насмешничал, язвил, грозил и сопровождал это непрерывным потоком ядовитых непристойностей. Разразился неистовством новых команд, быстро выкрикивая их одну за другой, пока лейтенант не отстал на несколько приемов, наверстать которые не смог бы даже в самом лучшем состоянии.

Когда наконец Ольсен снова встал по стойке «смирно», лицо его было перемазано кровью, нос распух, грудь тяжело вздымалась и опускалась, в ушах звенело. Грайнерт изменил тактику. Начал с того, что отступил на несколько шагов и принялся оглядывать лейтенанта с ног до головы, издавая то и дело презрительный смешок. Покончив с этим развлечением, он подошел ближе и уставился в лицо Ольсену, пытаясь заставить его опустить взгляд или замигать. Ни того ни другого не последовало, и он принялся двигаться по кольцевому маршруту, совершенно беззвучно описывая вокруг заключенного нескончаемые круги.

Это был хорошо известный трюк. Большинство людей больше пяти минут не выдерживало. Некоторые, самые крепкие и опытные, держались десять. Очень редко кто выносил четверть часа.

Лейтенант Ольсен продержался тринадцать минут. Голова его закружилась, руки свинцово отяжелели. Колени дрожали, пальцы начало сводить. Грайнерт наблюдал и ждал этой минуты. Он зашел лейтенанту за спину, чуть-чуть помедлил; потом осторожно протянул руку и резко толкнул винтовку Ольсена. Винтовка выскользнула из онемелых пальцев и упала на пол с оглушительно раздавшимся в тишине грохотом.

— Вот до чего дошло! — заорал Грайнерт. — Офицер даже не может винтовку держать! Бросает на пол, будто надоевшую игрушку! — Он зашел спереди и взглянул лейтенанту в лицо. — Ложись!

Ольсен с облегчением лег на пол. Грайнерт пнул его.

— Бери винтовку и ползи! Быстрее, мы не хотим торчать здесь весь день! И лижи при этом винтовку я сказал, лижи, черт возьми, лижи! Ползи и лижи, ползи и лижи, раз-два, раз-два — продолжай в том же темпе, не снижай его, я не велел тебе останавливаться!

И лейтенант ползал взад-вперед по коридору, облизывая винтовку, пока не растер язык. Всякий раз, когда оказывался возле Штальшмидта и Штевера, они наступали ему на пальцы и осыпали его бранью. Когда лейтенант оказывался возле Грайнерта, он получал пинок в лицо, в голову, в пах. Изо рта и носа у него текла кровь. На руках почти не оставалось живого места. В глазах туманилось.

Кто-то поднял Ольсена на ноги и принялся использовать как боксерскую грушу. Они пихали его друг к другу, били, пока он не стал беспомощно падать от одного к другому и наконец свалился без сознания на пол. Грайнерт напоследок сильно пнул его в пах, но, к счастью, лейтенант боли уже не ощущал. Он лежал на спине, откинув набок голову, изо рта на пол текла тонкая струйка крови.

— Хм. — Штальшмидт постоял, глядя на неподвижно лежавшего. Дух этого человека он оказался не в силах сломить, но получил удовольствие от того, что сломил его тело. — Ладно, — сказал он, поворачиваясь. — Бросьте его в девятую камеру и забудьте о нем.

Довольный собой штабс-фельдфебель вернулся к себе в кабинет. День, в общем, был неплохим. Этот упрямый болван лейтенант был четвертым заключенным, которому он устроил обряд посвящения. Штальшмидт потер руки и бодро подошел к окну. Если б только представилась возможность устроить этот обряд лейтенанту Гансу Граф фон Брекендорфу! Если б только он смог заставить фон Брекендорфа ползать голым и дрожать перед собой, подпрыгивать со спустившимися на лодыжки брюками, обессиленно валяться с текущей изо рта кровью, — радость его не знала бы границ.

Штальшмидт сглотнул и заставил себя сесть, пока эта перспектива не стала обуревать его. Он каждый вечер молился богу, в которого не верил, чтобы фон Брекендорф попал к нему в руки. Ненависть к фон Брекендорфу он мог утолить лишь частично, унижая и мучая всех приводимых в тюрьму офицеров. Ему до конца жизни не забыть, что он вынес от фон Брекендорфа.

Была суббота, жаркий солнечный день в середине июля. Штальшмидт только что сменился и пошел прямиком в столовую выпить пива. Расстегнул воротник, сдвинул фуражку на затылок и даже теперь помнил, как у него выступила в предвкушении слюна, когда он подошел к ступеням.

У ступеней ему преграждал путь к двери Граф фон Брекендорф. Накануне девятнадцатого дня рождения ему присвоили звание лейтенанта, поэтому он был надменным и несносным. Фон Брекендорф сидел верхом на великолепной серой в яблоках лошади и, когда Штальшмидт приблизился, небрежно протянув руку, коснулся кончиком хлыста его горла.

— Это что такое, штабс-фельдфебель? Немедленно застегнись, я не потерплю, чтобы нижние чины расхаживали полураздетыми.

И когда Штальшмидт застегнул верхнюю пуговицу, фон Брекендорф прищурился, опустил хлыст и ткнул им Штальшмидта в живот.

— Как ты безобразно толстеешь! Сидишь сиднем в своем тюремном кабинете, это вредно; думаю, тебе очень не хватает физических нагрузок. Не годится мужчине целыми днями горбиться за столом. Пошли, я посмотрю, на что ты годен.

Штальшмидту ничего не оставалось, как повиноваться. Лошадь взяла с места рысью, и ему пришлось бежать за ней, дыша запахами разгоряченной лошади, кожаного седла и человеческого пота.

Фон Брекендорф заставил его преодолеть всю полосу препятствий. Из-под колючей проволоки Штальшмидт вылез с продранным мундиром и поцарапанным лицом, однако фон Брекендорф, казалось, не замечал этого. Он тут же потащил его к конюшням, направил в круг и заставил обежать несколько раз, а сам ехал сзади, щелкая хлыстом и произнося «Но!», когда они оказывались перед барьером. И даже тут фон Брекендорфу не надоело это развлечение. Он дал Штальшмидту десять минут на то, чтобы переодеться и вернуться в полной боевой форме, включая противогаз, потом заставил его тридцать шесть раз пробежать по кругу, ведя лошадь с всадником в поводу. Стоило Штальшмидту пошатнуться, он получал по плечам хлыстом. Штальшмидт едва не терял сознания, когда фон Брекендорф наконец его отпустил.

— Полагаю, ты сбросил немного лишнего жира, — сказал он, ласково улыбаясь. — Пока, штабс-фельдфебель. Не сомневаюсь, что мы еще встретимся как-нибудь.

Штальшмидт на это надеялся. Всей душой. Каждое утро просыпался исполненным новых упований. Спешил в свой кабинет и лихорадочно просматривал оставленную на его столе стопку бумаг. Когда-нибудь, дай бог, он увидит в них имя «Ганс Граф фон Брекендорф»…

Никто не считал целесообразным говорить Штальшмидту, что лейтенант Граф фон Брекендорф был убит под Севастополем больше года назад. Узнай он, это почти наверняка сокрушило бы ему сердце.

В следующие несколько дней тюремщики были заняты больше обычного, и несколько везучих заключенных были заперты в камерах, не проходя мучительного обряда. Beлась широкомасштабная атака против тех офицеров, которые входили в слишком дружественные отношения с людьми из оккупированных стран, и в результате количество арестов росло с каждым днем. Всякий, кто сказал хотя бы одно доброе слово о враждебной нации, попадал под самое серьезное подозрение, и один неосторожный пехотный офицер в Ораниенбурге, рискнувший заметить, что находит Уинстона Черчилля гораздо более воодушевляющим, чем кое-кто, оказался под арестом, едва окончил фразу.

Кавалерийский офицер, решивший отсалютовать разведенными буквой V в знак победы пальцами[39], был немедленно препровожден к герру Билерту: нарушение пресловутого пункта 91. Больше этого кавалерийского офицера никто не видел.

Подавляющее большинство этих обвиняемых не только делало полное признание в течение часа, но и по своей инициативе называло имена друзей и родственников независимо от того, были те виновны или нет. Пауль Билерт вел в высшей степени успешную войну.

Что до лейтенанта Ольсена из камеры № 9, он оказался регулярным визитером в скудно обставленном кабинете Билерта с непременной вазой гвоздик, из которой Билерт ежедневно брал одну и вставлял с петлицу, Ольсен скоро так привык к этим визитам, что они даже перестали восприниматься им как смена обстановки.

В остальное время он лежал, свернувшись калачиком на койке, прижимая голову к каменной стене в надежде слегка унять боль. Вспоминал о траншеях, казавшихся теперь образцом комфорта по сравнению с мрачной камерой. Часто задавался вопросом, почему никто из роты не навещает его. Может быть, думают, что его уже нет в живых? Было бы вполне в духе гестапо объявить о его казни за несколько дней, даже недель до того, как она состоится.

Он находился под строгой охраной, в изоляции от других заключенных все время, не считая прогулок, но даже там было невозможно обменяться большим, чем редкими отрывочными фразами. Штальшмидт и Грайнерт неустанно были начеку, рыская туда сюда, а Штевер и еще несколько охранников взяли манеру сидеть на стене и наблюдать за потехой. Прогулка была отнюдь не отвлечением от скуки тесных камер, а настоящим кошмаром. Заключенным приходилось целых полчаса бегать по кругу, положив руки на затылок и не сгибая ног. Это было очень забавно наблюдать и очень изнурительно делать. От такого бега ныло все тело, сводило мышцы ног. Но это было собственным изобретением Штальшмидта, и он, естественно, гордился им.