Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - Клаус Манн

Какие причудливые формы приняло в этот раз скопление чувств, превращаемых в музыку! На сей раз Петр Ильич чрезвычайно доволен и взволнован тем, что ему удалось создать. Им овладевает мысль: «Наконец-то Строгий и Недосягаемый был ко мне благосклонен. Он послал мне удивительнейшие идеи, и я так бесконечно Ему за это благодарен! Например, тема старой графини, мотив, содержащий тайну трех карт и состоящий всего из трех нот, трех приглушенных, исполняемых щипками на контрабасах нот, напоминающих таинственный стук в закрытую дверь. Какая захватывающая дух тема! Одна мысль о ней приводит меня в трепет! Гибель Германа, моего бедного одержимого, тронула меня до слез. А сколько ей предшествует чудного, обворожительного! Забавы Лизы и ее подружек, бал-маскарад с эффектным выходом императрицы Екатерины в финале, помешательство Германа и весь ужас появления призрака. Нет, на этот раз я уж точно не стану утверждать, что вещь не удалась, напротив, я твердо убежден, что удалась она необыкновенно хорошо».

Он не отдавал себе отчета в том, что уже часто испытывал подобное чувство глубочайшего удовлетворения сразу после завершения работы над очередным произведением и что чувство это очень скоро перерождалось в жесточайшие, сильно преувеличенные сомнения. Он торжествовал: «Недели одиночества, проведенные в этом неуютном, слишком дорогом гостиничном номере, совершенно меня разорившем, — боже мой, он стоил двадцать семь лир в день! — эти полные отчаяния недели не прошли даром. Кроме того, все было не так уж плохо, ведь со мной был Назар».

Назар, молодой слуга Модеста Чайковского, сопровождал Петра Ильича во Флоренцию, поскольку Алексею пришлось остаться в Москве из-за чахоточной жены. У Петра Ильича не было причин жаловаться на замену: Назар был несколько медлительным, но послушным, терпеливым и во всех отношениях услужливым малым. Старик Модест, нужно отдать ему должное, понимал толк в молодежи.

«Бедняга, наверное, все время ужасно тоскует по дому, — размышлял Петр Ильич на своем итальянском балконе. — И все мои причуды ему приходится терпеть. Но он ни разу и бровью не повел. Был каждый день одинаково добродушно весел, всегда внимателен, всегда в хорошем настроении. Я благодарен ему за то, что он поехал со мной. Без него я бы ни за что не закончил оперу. Он как бы сопутствующий мне кусочек России, родной и знакомый кусочек родины. Я хочу, чтобы он поехал со мной в Рим. Надеюсь, что в Риме ему понравится. Мы там, наверное, пробудем несколько недель, а может быть, всего несколько дней. Может случиться, что мне в Риме будет неуютно. Меня там опять ожидают воспоминания, отдающие горечью. Я так давно не был в Риме. В последний раз меня сопровождал Модест, и с тех пор много времени утекло и кануло в бездну. Мы все те же, что были тогда? Ах, я знаю, что мы другие, самим себе чужие, преображенные незаметной, всемогущей силой текущего времени. Да, я в Риме днем и ночью буду думать о былом, о моем давнишнем там пребывании. Неужели я никогда не избавлюсь от прошлого? Почему оно меня не отпускает? Неужели я никогда не смогу освободиться? У меня что, нет настоящего? А в чем заключается мое настоящее? В чем заключается мое настоящее?» — размышляет Петр Ильич на балконе своего слишком дорогого номера в итальянском отеле. Его молодой слуга спит в отдаленном конце номера, тихо похрапывая в своей каморке. «Неужели у меня недостаточно сил, чтобы жить сегодняшним днем, наслаждаться, любить? — думает одинокий стареющий композитор. — Неужели у меня отсутствует чувство настоящего? Каково оно, мое настоящее? Каково его имя?»

Он выполнил колоссальную работу, потребовавшую напряжения всех его сил. Чувства, жаждущие освобождения, были превращены в чудесную музыку, и теперь он одновременно ощущает усталость и возбуждение, опустошенность и жажду новых впечатлений. Он подставляет свое изможденное лицо весенней ночи, мартовской ночи на чужбине, наполненной светом звезд и незнакомыми запахами, а усталое и нетерпеливое сердце его взывает:

«Каково оно, мое настоящее? Каково его имя?»

Из темноты чужой ночи ему является имя Владимир и наполняет благоухающую темноту блеском и чудесными звуками, напоминающими звон колоколов над спящей Флоренцией.

Решайся, усталое и нетерпеливое сердце! Решайся, и на этот раз безоговорочно! У тебя было достаточно времени на раздумья и приготовления! На этот раз требуется вся твоя сила без остатка! Не противься!

Ты задал вопрос и получил ответ. Ответ прозвучал с такой силой, что почти оглушил тебя, и были в нем и шорохи, и вспышки света, и странная боль в груди.

Боль такая острая, что ты резким, поспешным и трогательным движением хватаешься тяжелой рукой за сердце. Ты склоняешь голову, и лицо твое искажается, как будто тебя ослепил яркий свет, озаривший темные небеса и преобразивший все на свете своим сиянием.

Глава седьмая

Владимир Давыдов вот уже четыре недели гостил во Фроловском. Когда он приехал сюда в начале мая, на окраине леса еще кое-где лежал снег, но теперь, в первые дни июня, прохладная весна уступила место раннему лету. Порой Владимиру и Петру Ильичу уже становилось жарко во время их долгих послеобеденных прогулок, а однажды Владимиру даже пришлось снять сюртук.

Это были благословенные недели для самого Петра Ильича и для его любимого племянника. Вереница дней, наполненных оживленными дружескими беседами, работой, играми, шутками и прогулками! В то время как Петр Ильич по утрам работал — он занимался аранжировкой фортепианной части «Пиковой дамы» и делал первые заметки к будущему секстету — Владимир сидел в саду на грубо сколоченной скамье, так хорошо знакомой ему из описаний, дополненных собственным воображением. Теперь рядом с ним на настоящем, необработанном, шероховатом дереве, так похожем на то, что существовало в его воображении, лежали толстые книги и тетради. Первые экзамены были уже позади, он был уже не гимназистом, а почти студентом — настоящим студентом он станет только осенью. Эрудированный молодой человек из хорошей семьи, интересующийся абсолютно всем — политикой и философией не менее, чем музыкой и литературой, — собирался изучать право. И не потому, что этот предмет его особенно привлекал, а потому, что вынужден был остановить свой выбор на каком-то одном предмете.

Петр Ильич хвалил его за этот разумный шаг, поскольку считал это своим педагогическим долгом, но в глубине души надеялся, что Владимир в процессе учебы пересмотрит свое решение и станет писателем или музыкантом вместо того, чтобы учиться на адвоката.

За эти насыщенные интересными и вдохновенными беседами недели племянник значительно возвысился в глазах Петра Ильича. Его мнение о племяннике всегда было высоким, но теперь к нему прибавилась заметная доля энтузиазма. По мнению растроганного Петра Ильича, Владимир во время их продолжительных утренних, послеобеденных и вечерних бесед проявлял незаурядность ума, благородство сердца, чувство юмора и глубину мысли. Это бесконечно радовало знаменитого дядюшку. Теперь он возлагал на Владимира большие надежды: болтливый угловатый паж в один прекрасный день должен был стать кем-то выдающимся. На этот раз растроганное сердце говорило ему, что чувства его не растрачены впустую, а нашли достойного адресата. Это было родственное взаимопонимание. «Все эти чужие люди, — думает восторженный Петр Ильич, — только подготовили ею ко встрече с этим единственным, близким человеком. Все до сих пор было лишь подготовкой, долгой закалкой сердца: Апухтин и все его последователи — какими они все были чужими, бесконечно чужими! Каким совершенно чужим был красавец Зилоти — таким чужим, что я теперь воспринимаю его как доброго коллегу по музыке. Как мимолетны были все эти увлечения сердца, и если подумать, то в этой мимолетности виноват я сам. Чувство мое никогда не было достаточно сильным, оно давало осечку. Оно быстро воспламенялось при встрече с незнакомцем, но не в состоянии было сохранить верность. А у Владимира и голос, и взгляд как у дорогой маменьки. Он напоминает мне и Сашу, и брата Модеста, когда он был молод и хорош собой. Нас связывает очень близкое родство».

Прошли четыре чудесные недели, наступил последний день. Завтра Владимир должен был уехать в Каменку, к больной матери, которая не хотела, чтобы за ней ухаживал кто-то другой, кроме него, любимого сына. Петр Ильич, проснувшийся в половине восьмого утра, с ужасом осознал: «Это последний день, но об этом я думать не хочу. Я хочу сделать вид, как будто этот день ничем не отличается от всех остальных и как будто за ним еще последует множество таких же дней. Через двадцать пять минут придет Боб меня будить. Я притворюсь, что еще сплю, чтобы он от этой церемонии получил побольше удовольствия. Я не хочу думать о том, что это в последний раз».