С вождями и без них - Георгий Шахназаров

Эта перепалка, как известно, привела к вооруженному столкновению на Даманском. Понадобились три десятилетия, чтобы ввести отношения между двумя странами в нормальное соседское русло. Решающее слово было произнесено при встрече Горбачева с Дэн Сяопином в Пекине, на которой мне довелось присутствовать. Тогда же Дэн возглавлял китайскую делегацию на переговорах в Москве и отнюдь не производил впечатления мудреца. Они проходили в Доме приемов на Ленинских горах. Наша делегация, возглавляемая Сусловым, в составе Андропова, Пономарева, кого-то еще из высоких должностных лиц, беседовала с китайцами в парадном зале на втором этаже. А мы сидели в комнатушке на первом у выведенного туда передаточного устройства, записывали наиболее интересные пассажи, обменивались впечатлениями. Ничего путного из той дискуссии не вышло. Стороны остались при своем, даже еще более ожесточились. На поверхности это был теоретический спор, в действительности же - острая схватка за власть в социалистическом лагере и международном коммунистическом движении, представлявших тогда немалую ценность для обеих держав и в особенности - их амбициозных лидеров.

В то же время эта полемика предоставляла редкую возможность под видом критики "китайского догматизма" потеснить собственных, не менее свирепых ретроградов, подготовить почву для переосмысления некоторых устаревших или ошибочных тезисов официальной марксистской доктрины, все еще считавшихся неприкосновенными, как священная корова. Разумеется, все это кажется сегодня пустяками. Но из таких "пустяков" и выложена дорога к истине.

Олег никогда не говорил мне об этом, но я не сомневался, что он приложил руку к моему назначению заместителем заведующего. Мы с ним безмятежно сотрудничали, хотя придерживались разных взглядов на многие проблемы. Как это удавалось? Вероятно, благодаря сходству характеров. Поспорим - иногда мне удается его убедить, в другой раз ему меня. Бывало и так: сделает вид, что уступает, а сам пойдет к Русакову и получит от него санкцию поступить по-своему. Я тоже прибегал порой к такому приему, хотя с гораздо меньшим успехом: шеф чаще становился на сторону своего первого зама. Понервничаешь, позлишься, но не рвать же из-за этого отношения с товарищем по оружию в прямом и переносном смысле.

Рахманину по статусу полагалась отдельная дача в одном из загородных поселков Управления делами ЦК по Рублевскому шоссе (Успенское, Усово, Ильинка), но он предпочитал пансионат "Клязьма", где отдыхали работники аппарата всех рангов. Его, как потом и меня, урезонивали: мол, подаешь плохой пример, нечего выкаблучиваться. Но мы устояли. На моих глазах вырастали его дети, и мне приятно видеть время от времени на экране Володю Рахманина, вещающего от имени нашего МИДа, а затем и президента России.

С Ярузельским, Фиделем Кастро,

Гусаком и Хонеккером

Когда в 1980 году разразился польский кризис, в цековском аппарате, правительстве, КГБ, МИДе, среди всех, кто был вовлечен в разработку и реализацию политики на этом направлении, произошло незримое разделение. Все думали о том, как помочь партнерам выбраться из противостояния, угрожавшего гражданской войной. Не допускали мысли о потере Польши как нашего надежного союзника. Общей была позиция и по другому принципиальному пункту: категорически исключалась военная акция, аналогичная подавлению Пражской весны в 1968 году. Может быть, и были отдельные экстремисты, но я никогда ничего подобного ни от своих коллег, ни от начальства не слышал.

А вот дальше начинались разногласия. Одни - их было большинство - стояли за жесткое давление на польское руководство с требованием ввести военное положение и подавить оппозицию; добивались замораживания связей с Польшей, чтобы, не дай бог, зараза "Солидарности" не проникла в наш дом. Другие полагали, что поляки должны сами решить свои проблемы, а руководству ПОРП следует найти взаимоприемлемый консенсус с этим независимым профсоюзом, поскольку за ним не какая-то жалкая кучка диссидентов, а, по сути дела, весь рабочий класс страны, который, по нашим верованиям, является ее суверенным хозяином.

Собственно говоря, нет ничего нового в таком "раздвоении". Во все времена и во всех империях, которым приходилось сталкиваться с реформаторскими или освободительными движениями в "вассальных государствах", были сторонники их жесткого подавления и те, кто считал разумным добиваться умиротворения на основе компромиссной формулы. К последним в отделе принадлежали почти все полонисты во главе с заведующим сектором Польши Петром Кузьмичом Костиковым. Начинал он как журналист, за годы корреспондентства в Польше досконально изучил язык, историю, культуру, местные нравы, обзавелся широким кругом знакомств. Мы с ним несколько раз были в командировках в Варшаве, Кракове, Познани и других польских городах. Повсюду у Петра находились друзья, бывало, его, узнавая, даже останавливали на улицах. Он, можно сказать, чувствовал Польшу, поэтому редко ошибался, высказывая предположение о том, как отреагируют поляки на ту или иную нашу акцию. Впрочем, этим свойством пониманием национального характера - в той или иной степени обладали и другие полонисты, работавшие в МИДе и нашем посольстве в Варшаве, с которыми мне пришлось в ту пору сталкиваться.

Но не зря говорят: нет правил без исключений. В нашем отделе таким исключением был Виктор Анисимов. Молодой человек аскетического склада, зацикленный на ортодоксии, он просто не мог взять в толк, как это люди говорят то, что им не положено. А к непоколебимой его убежденности в нашем праве наставлять ослушников на путь истинный добавлялись карьерные соображения. Анисимов через голову заведующего сектором уведомлял заместителя заведующего отделом О.Б. Рахманина о настроениях своих коллег и подготавливаемых в секторе с моим участием аналитических записках, снискал его полное доверие и в конце концов выбился-таки в завы. Костикова вытеснили из отдела, хотя и "не обидели", назначив заместителем председателя Госкино СССР.

Различия в подходах, о которых я веду речь, могут показаться несколько абстрактными. Поэтому проиллюстрирую их на одном примере. Кризис в Польше разразился не сразу, как землетрясение, а нарастал исподволь, что, кстати, ввело в заблуждение тогдашнее руководство. Первые забастовки гданьских портовиков, создание "Солидарности" и появление на политическом горизонте харизматического рабочего лидера Леха Валенсы застали первого секретаря ПОРП Эдварда Герека и чуть ли не весь состав польского руководства на отдыхе у нас в Крыму. Получив соответствующую информацию, он даже не поторопился вернуться на родину. На выраженное с нашей стороны беспокойство польский лидер беззаботно отвечал, что нет оснований для тревоги, его в стране любят и порядок будет быстро наведен. Между тем началась настоящая позиционная война между властями и нарождавшейся оппозицией - сначала профсоюзной, потом политической. "Солидарность" с помощью церкви распространяла влияние - с портовиков на шахтеров, с шахтеров на крестьян, с крестьян на интеллигенцию, в то время как партийно-государственные верхи, полагая себя неприступными, упрямо отказывались вступать в переговоры и сдавали одну позицию за другой.

Мне не раз приходилось общаться с Гереком в Москве и Варшаве, где польский генсек почти всегда принимал нас с Костиковым. Он был дружелюбен, деловит, с нескрываемым удовольствием рассказывал о позитивных итогах своих микрореформ, которые были, по сути, очередной попыткой достичь западного преуспеяния, введя в хозяйство страны рыночные элементы и чуть раскрыв ворота, скорее щель, для иностранного капитала. Обильно сдобренная кредитами и еще не ощутившая бремени долгов, польская экономика обнаружила признаки оживления, преждевременно принятые за прорыв к искомому качеству. Причем не только в Варшаве. Многие наши экономисты тоже увлеклись польским опытом и писали записки в ЦК, советуя перенести его на нашу почву. Трагедия Герека в том, что он, как и все предшествовавшие ему реформаторы советской модели, рассчитывал добиться успеха, не затрагивая политической сферы. А окончательно добил его непомерный апломб, сродни вошедшему в поговорку высокомерию польского шляхтича. Ведь прояви он, как, к примеру, Янош Кадар в Венгрии, способность сманеврировать, поискать компромисс, то, возможно, смог бы удержаться. Но, судя по установкам властей на первом этапе переговоров с оппозицией, им владели обида, чувство оскорбленной гордости: "Как так, я сам из рабочих, столько для них сделал, а они меня предали!"

В польском руководстве были люди, которые еще за несколько лет до событий 80-го года с большой точностью их предсказывали. Об этом говорил мне Станислав Каня. Ведая органами безопасности, он получал информацию о настроениях в рабочей и интеллигентской среде, готовившейся, не без участия церковных иерархов и западных разведок, к мощным антиправительственным выступлениям. Тогда едва ли считали возможным вырвать Польшу из социалистического лагеря, но явно рассчитывали на перераспределение власти в стране. По мнению Кани, встречными мерами на манер "иммунных уколов" можно было предотвратить обострение политической обстановки, но Герек ничего и слышать об этом не хотел, да и побаивался, что Москва обвинит его в оппортунизме.