Хлебозоры - Сергей Алексеев

— Ой, сыночка ты мой родненький!..

— Перестань, — медленно проронил Степан Петрович. — Не плачь, повестка пришла, не похоронка. Ступай домой.

— Везет же Мишке! — все еще радовался и досадовал Колька Туров. — Мы с одного года, а ему уже повестка! А мне нету! Наверно, сам пойду и спрошу…

— Сиди! — отрезал Христолюбов. — Вояка…

— Беги, Степан Петрович, — вдруг тихо взмолилась Дарьюшка. — Скажем, в лесу где-то… Ведь за тобой приехали.

Христолюбов взглянул на нее и молча сел на кряж. Валентина Глушакова торопливо уходила по ледянке к Великанам; с неба, посверкивая на солнце, нескончаемо падала колкая, морозная игла.

— Может, и правда, пересидишь где, — робко поддержала эвакуированная хохлушка Олеся. — Не век же начальству ждать, уедет.

Степан Петрович усадил Кольку Турова рядом, дал кисет.

— Кури… — оглядел нескладную фигуру парнишки в телогрейке, подпоясанной веревкой. — Сам-то не ходи за повесткой. Там не забудут, нынче каждый мужик на счету… Ты вот что, Николай Васильевич: если придется — бригадиром тут останешься. Ты у меня стахановец… Бабам в лесу обязательно бригадир нужен, мужик, понял?

Колькины быки наконец притащились к пряжовке, развернулись и встали у кучи бревен. Колька скосил глаза на их худые бока, плюнул в снег, сворачивая самокрутку.

— Если придется — куда денешься…

— Да смотри, не обижай, — проронил Степан Петрович и встал. — Давайте, бабоньки, погрузим, и поеду я. Давайте, родимые…

Женщины взялись за слеги, встали шеренгой вдоль мерзлой лесины, навалились, но без прежней удали; что-то сковывало движения и пар изо ртов рвался вразнобой, сливаясь над головами в одно густое облако. Бревно закатилось на слеги, пошло легче, быстрее.

— Шевелись, бабоньки! — прикрикнул Христолюбов, упираясь в комель. — Да стяжки-то бросайте — руками, руками-и!

Кряж пошел в гору, со скрипом лег на самый верх воза. Вздрогнул и шатнулся мерин, припадая на задние ноги. Следующая лесина оказалась еще толще, а воз — выше, так что почти на руках поднимали. Наконец закатили последний кряж, и женщины попадали на снег, переводя дух. Зыбкая морозная игла сыпалась на их лица и таяла, еще не коснувшись кожи.

Степан Петрович отдышался, утер шапкой лицо и подозвал Кольку.

— Ты, стахановец, быков своих не грузи, — сказал свистящим шепотом. — Две нормы сделал, хватит. Лучше подволакивай сюда хлысты и начинай строить эстакаду.

— Так запретил же тот… который в прошлый раз… — замялся Колька. — Весь лес на плотбище. А то план…

— Планов еще много будет, Никола, — пробурчал Христолюбов. — А бабам хватит пупы рвать. Пожалеть надо… Кому жалеть-то их?

— Это так, — подтвердил Колька и закричал на мерина, пытающегося расшевелить подсанки с грузом. Мерин был старый, опытный, знал — постой еще немного и примерзнут полозья так, что не оторвать. А потом либо бич вдоль хребта, либо женщинам упираться.

— Завозни с обеих сторон сделаешь, — наставлял Христолюбов. — В настил вершинки пускай, они легче. Да гляди, чтоб дыр не было, а то быки ноги переломают. И за ледянкой смотри. После каждого снега посылай деда Овчинникова, пускай поливает. Задует ледянку — пропадете.

— Да что я, Петрович? — нахмурился Колька и с опаской спросил: — Думаешь, заберут? Так отстоим, если что…

— Ладно, сынок, — Христолюбов взял вожжи. — Оставайтесь, бабоньки, поехал я…

Конь не взял сразу. Ломанулся в оглоблях, всхрапнул, налег, приседая, заскрипела сыромятина гужей, перекосило дугу — сани все-таки примерзли.

— Ну, ну! — бодрил Степан, упираясь плечом в бревно. — Взяли, ну!

Женщины спохватились, бросились помогать. Толкали воз сзади, тянули за передок, стучали слегами по полозьям, чтоб отбить их от земли и тронуть с места подсанки.

— Ты же конь, ну! — уже орал Христолюбов, дергая вожжи. — Конь же ты, мерин!

Мерин упал на колени, и в то же мгновение со скрипом оторвались полозья. Воз покатился, набирая разгон. Степан Петрович перехватил вожжи в одну руку, а другой стирал выступавшую капельками кровь с побитой о щепастый комель небритой щеки.

Женщины в кургузых одежинах стояли со стяжками в руках и смотрели в его широкую спину.

Ледянка шла по квартальной просеке до самой Рожохи. Узкая, как раз по ширине полозьев дорога соединяла лесосеки с плотбищем, где лес маркировали и увязывали в маты черемуховыми вязками. После каждого снегопада ледянку поливали водой. Конюх Овчинников, здоровый, приземистый старик из сосланных кулаков, запрягал быков, ставил на сани две бочки с водой и открывал в них заслонки. Вода постепенно вытекала в колеи, схватывалась на морозе, и следом уже катили на конях и быках возчики — парнишки-подлетыши вроде Кольки Турова или его, Степана, сыновья — Мишка, Васька, Аркашка, либо допризывники, собранные с округи на работу и военное обучение, да старики из соседних колхозов. Не будь этой ледянки — горел бы план синим огнем, а вместе с ним и начальник лесоучастка Христолюбов. Умри, но больше трех кубометров на оставшихся после конской мобилизации клячах за раз не привезешь. Правда, быки тянули и по пять, тянули, пока не ложились. А ледянка спасала. Тот же Колька Туров по четыре нормы вывозил, если быки дюжили. Вот бы еще к ледянке эстакаду, чтобы бабам грузить полегче было, и тогда можно смело одних оставлять. До весны доживут, а там, может, и война на убыль пойдет…

Христолюбов шел рядом с возом и думал, что зря все-таки не построил эстакаду с осени. Побоялся нарушить запрет, могли с проверкой приехать на лесосеки.

Великановскую кондовую сосну сплавляли до самого моря, там грузили на корабли и везли в Америку и Англию. Так что каждый заготовленный кубик брали на учет, в лесу — и бревна лишнего не возьмешь. Но бабы-то надсаживаются! Тяжело им, как только терпят… Можно на лесосеку конюха Овчинникова послать — старик еще крепкий, не изболелся. И бригадиром можно поставить, но беда — на кого коней и быков оставишь? На парнишек ненадежно — ума еще маловато, на стариков — толку нет. А весной на тех же конях и быках пахать, сено убирать, хлеб возить. Не будет тяги — пропало дело. Вся жизнь и надежда — бабы да лошади… Вот какая нынче в Великанах тяга осталась…

Ледянка пошла на спуск. Мерин затрусил, высоко поднимая голову, глухо и опасно запоскрипывали бревна. Тяжелые подсанки уже подгоняли, толкали вперед коня, а он инстинктивно пытался затормозить ход и вылезал из хомута.

— Пусти, пусти! — прикрикнул Степан. — Эх, дурень, не привык?

Веревочная шлея резала круп, прогибала хребет седелка и не держали обледеневшие копыта. Наконец мерин ударил в галоп, чуть не выпрыгивая из оглобель. Заекала селезенка.

— Эх, бабоньки мои…

«Дарьюшку обещал в маркировщицы перевести, — вспомнил он. — Пора уже, а то упадет где нибудь… Если что — успею, поди, приказ написать. Только куда бы Катерину поставить? Не одыбалась еще как следует, ветром качает… На ружболванку далековато, не набегаешься дитя кормить. Чего доброго, молоко перегорит… На сплотку еще рано, надорвется. Со стариками послать, пускай черемуху рубит?»

Пока он размышлял, мерин спустил воз и теперь, набрякнув мышцами, тащил его в гору. Упирался, гремел копытами о ледянку и с отвисшей губы тянулась, замерзала в сосульку хрустальная слюна. Подсанки задергались, словно по песку, — что-то мешало. Степан забежал вперед, взял под уздцы — н-но! Но, милый!.. Так и есть, опять Колькины быки ледянку изгадили. Теперь либо заливать водой, либо сдалбливать. А то кони так и будут мучаться на подъеме…

Степан выдернул топор из бревна на возу и, понукнув коня, принялся очищать колею.

— Эх, бабоньки мои…

«Пускай черемуху рубит, — решил он. — Месяц как-нибудь там протянет, а как Дарьюшка родит, я Катерину снова в маркировщицы. Глядишь, и еще месяцок парнишку грудью покормит…»

Он всадил топор в снег и сел, провожая взглядом кругляши бревен на возу. Придет он сейчас в контору, поговорят, поговорят с ним, а потом усадят в кошеву и повезут в район. И все его планы кувырком. Пришлют нового начальника лесопункта — человека со стороны, поскольку в Великанах некого ставить, и тот повернет, как захочет. Ему-то будет что, надо план давать. А рожать бабам во время войны будто бы и не положено. По крайней мере, уполномоченный Петровский так в прошлый раз и сказал. Интересно, кого на сей раз прислали? По-Колькиному, выходит, приехал не Петровский. У того ноги целые и медалей нет. Скорее всего, фронтовик какой-то, наверняка мужик крутой, нервный. Сгоряча посадит в кошеву и повезет. И останутся одни что бабы, что ребятишки…

Парнишка у Катерины родился крепенький, на подбородке ямка, волосенки беленькие — одним словом, вылитый Степан. Вот только имя Катерина дала ему — Василий: так звали ее мужа, погибшего еще в сорок первом. Даже до передовой не успел доехать Василий…