Хлебозоры - Сергей Алексеев

Наверное, он бы еще и кланялся при этом невесть кому, да мешал негнущийся позвоночник.

Потом что-то случилось и с самой Рожохой…

Наверное, изменилась сила течения и его направление. Великановский берег начало стремительно подмывать. Он валился с такой скоростью, что не успевала отступать и приживаться на новом месте некогда вездесущая черемуха. Наконец, упал в воду последний куст, и в земле, видно, не осталось ни единого корешка, чтобы дать новые побеги. Обрушилась лаптошная поляна, полетели в воду прясла огородов, затем и сами огороды. Река подступила к крайним избам и неожиданно сверху донизу оголила сруб единственного великановского колодца с самой вкусной по округе водой. И все сразу увидели, что пили всю жизнь из Рожохи, думая, что пьют из неведомого под землей родника: водоносный пласт был на одном уровне с рекой и ни у кого не возникло сомнений, откуда поступала вода. Скоро колодезный сруб побелел на солнце, высох и стал напоминать какой-то диковинный ребристый скелет.

Постепенно начали зарастать и поля. Их распахивали только вокруг бывших деревень, а те, что были среди лесов, сначала считали пастбищем и на целое лето пригоняли сюда скот с центральных усадеб, однако скороспелый осинник молниеносно стал захватывать пустующие земли и в два года заполонил выгоны так, что его не могли выбить и вытравить даже стада коров.

И только перестали сеять хлеб на этих полях, как пропали в наших местах и хлебозоры. Летние ночи сразу потемнели, а ранней осенью так и вовсе хоть глаз коли. И грозы над Божьим озером поутихли; иногда навалится туча, набежит от нее ветер, путая травы и вершины густых березняков, — кажется, вот-вот разверзнется небо, и полыхнет огонь, и ударит гром, так что зазвенит в ушах, и ты, словно срубленный, упадешь на колени Однако где-то в утробе тучи буркнет несколько раз, и она, сытая электричеством и влагой, начнет сыпать мелким, долгим дождиком, как в предзимье.

А великановский берег все валился и валился. Вот уже и сруб колодца, оголенный со всех сторон, оторвался от берега, но так и не развалившись, ушел в воду и остался так стоять нелепый и странный. В сильный ветер поскрипывал вороток и позвякивала цепь о бадью, аккуратно, по-хозяйски перевернутую на устьевом венце.

Глянешь — и подступает к сердцу целомудренный детский страх…

Однако на той стороне Рожохи, прямо напротив Великан, намывался чистый, не тронутый человеческой ногой песок. Цветом белый-белый, и лишь чуть зарябленный ветром, отчего кажущийся полосатым, если смотреть издалека. Да еще у самой воды заметны были крестики птичьих лапок.

Дикого окраса песок этот нарастал с каждым годом ровно настолько, насколько обваливался великановский берег. Стерильный песок вначале зарастал густым хвощом и хлыстоватым тальником, но скоро его задавливали молодые черемушники. Так что выходило, будто и они переселились на другую сторону.

Да не просто переселились, а, рухнув с нашего берега в Рожоху, вымокли там, отмылись и потом отбелились на солнце, как отбеливаются домотканые холсты.

Можно было бы сказать, что река, совершая эту ликую разрушительную работу, ищет новое, удобное русло, бунтует и омолаживается, чтобы стать еще краше и чище. Но все ее подобные устремления заканчивались всегда одинаково, и примеры тому были. Рожоха выписывала огромную петлю с узким перешейком-горловиной, затем пробивала ее, прорывалась и становилась прямой, негнущейся и скучной, как водосточная канава. А прямые реки — увы! — всегда мутные и грязные. Может, потому в природе и не бывает прямых рек?

Старое же русло — долгая часть жизни реки, скоро отмирало, и отмытые, ослепительно белые пески покрывались илом, затягивались тиной, осокой и дурным кустарником. Старица еще некоторое время лежала возле реки, словно потерянное ожерелье, еще поблескивала загадочно темнеющая вода, потом берега и вовсе заболачивались, обрастали кочками, а русло заносило вязкой глиной. Ступишь в воду — вода пузырится, словно испускает последний горький вздох.

Но пока было неизвестно, что на сей раз задумала Рожоха. Она подошла к самым крыльцам изб, дотянулась до белых лесов Божьего озера и вдруг замерла в нерешительности. Оставалось лишь гадать: может, постоит и уйдет в прорву по прямому руслу, не нарушив жилья, а может, привыкнет, приживется и будет стоять у порогов до скончания веков?

Ведь зачем-то она отстирывала весь тот берег, зачем-то выбеливала его, словно избу к празднику? Если весенним днем после черемуховых холодов глянуть на ту сторону с нашего берега — от белизны и глазам больно…

Томск — Ленинград — Вологда 1979 — 1988 гг.