Суд волков - Жеральд Мессадье

Остальные участники дискуссии нахмурились:

– Неужели вы не верите, мессир, в универсальность разума?

– Вовсе нет, мэтр, но я тоже задам вам вопрос: почему же мы тогда спорим, хотя должны быть в согласии?

Спорщики пришли в явное замешательство. Иеромонтан расхохотался и воскликнул, обращаясь к королю:

– Разве не говорил я вам, сир, что это оригинальный ум? Он философ, хотя не желает признаваться в этом!

Рене улыбался с задумчивым видом. Жанна внимательно следила за атакующими выпадами и ложными отступлениями Жозефа: ей открывались все новые грани дарований этого юноши.

– Почему вы не желаете, чтобы ваши идеи восторжествовали, Жозеф де л'Эстуаль? – удивленно спросил Рене Анжуйский. – Если они хороши, разве не порадует вас, что разделять их будет как можно большее число людей?

– Нет, сир, ибо они не сумели бы ими воспользоваться и даже могли бы пострадать от них.

– Каким образом?

– Допустим, что я полководец и что меня убеждают, будто главный принцип существования – божественное откровение, как полагают некоторые из почтенных теологов, присутствующих здесь. В этом случае я бы стал ожидать божественного откровения в битве, а если бы оно не снизошло, мне пришлось бы прибегнуть к собственным средствам. Возможно также, что божественное откровение побудило бы меня отказаться от войны, каковая есть преступление, согласно божественной заповеди. И подумайте сами, что могло бы произойти, если бы сие божественное откровение снизошло на меня в самый разгар сражения!

На этот раз Рене Анжуйский тоже расхохотался, и все прочие последовали, пусть даже против воли, королевскому примеру.

– Жозеф де л'Эстуаль, – сказал король, – вы первый из виденных мною мудрецов, который не хвалится тем, что обладает всей полнотой мудрости.

– Сохрани меня от этого Господь, сир.

– Может быть, вы напишете для меня трактат о мудрости воздержания от правоты?

– Сир, подобная мудрость принудила бы меня к молчанию.

Король снова засмеялся.

– Ну нет, л'Эстуаль, теперь я буду ждать этого трактата.

Дом, снятый Жанной и Жозефом, который вскоре стали называть домом де л'Эстуалей, был просторным и имел террасу на итальянский манер. Горшочки с цветами украшали ее яркими красками днем и ароматами ночью.

Вся окружающая природа взывала к отдохновению. Однако печаль отличается от других чувств тем, что не ведает отдохновения. Напротив, в покое она становится еще глубже.

Оттого, что Жанна часто дремала после обеда, она мало спала по ночам. Когда наступило полнолуние, она не смогла заснуть и вышла на террасу. К ее удивлению, там оказался Жозеф.

– Лунный свет не так привычен, как солнечный, и настолько чист, что я не простил бы себе пренебрежения к нему.

Даже в голосе его звучала улыбка.

– Что за желание изгнало вас из постели? – спросил он.

– Скорее желание желания. С тех пор как Жак… уехал, у меня такое чувство, что моя жизнь кончена.

– Но она не кончена, – возразил он.

Это замечание было банальным до абсурда, и тем не менее оно удивило ее.

– Ощущения часто лживы, – продолжал он, – как и идеи. Именно поэтому сердишься на ножку стола, которая не имела намерения тебя ударить.

Она засмеялась.

– У вас такая манера смотреть на вещи…

– Дело именно в том, что это не манера. Я просто пытаюсь видеть вещи такими, как они есть.

– И каковы они?

– Говоря по правде, достойны сожаления.

– Что же вызывает сожаление?

– Уступка горю, чрезмерность его, которая заставляет спросить, не казните ли вы себя за исчезновение моего брата. Я нахожу вашу меланхолию пагубной. В Париже вы дали мне повод опасаться акта отчаяния с вашей стороны. Мне кажется, только мысль о Франсуа с Деодатом удержала вас.

До этого момента она смотрела прямо перед собой. Но тут повернула голову к молодому человеку: в лунном свете его лицо выглядело какой-то чудесной маской. Лоб сверкал, словно купол из слоновой кости, глаза превратились в темные впадины, и только серебристый контур верхней губы, затененной мраморным носом, позволял угадать легкую улыбку. У нее возникло впечатление, будто она говорит с эманацией духа. Впрочем, она уже давно знала Жозефа: дух в нем преобладал настолько, что его изящный облик подчас казался совершенно нематериальным.

– Я читал, что в Индии, – сказал он, – вдовы должны бросаться в костер, на котором сжигают тело мужа.

– Вы осуждаете такой обычай?

– Кажется, я уже говорил вам, что ничего не осуждаю, но думаю, это излишняя крайность. Если бы вы похоронили себя после смерти первого мужа, то лишили бы Жака удовольствия любить вас, отказав в этом и себе. Но ведь вы любили Бартелеми де Бовуа.

Жанна не нашлась, чем ответить на этот довод.

– Значит, вы упрекаете меня в том, что я верна Жаку?

– Жанна, по неизвестной мне причине вы верны не Жаку, а своему горю.

Она внезапно повернулась к нему.

– Что же я должна делать, по-вашему? – тревожно спросила она.

– Я хочу, чтобы вы воспринимали меня как мужчину, а не как чистый дух. Разве я не брат Жака?

Она пробормотала:

– Так вы… вы что-то чувствуете ко мне? Он усмехнулся:

– Разве философия сделала меня бестелесным?

– Но… Жозеф… я не подозревала… Мы уже десять лет живем под одной крышей… И вы, по общему мнению, даже с блудницами дела не имели…

– Господь да сохранит меня от блудниц! Они скорее отвратили бы меня от наслаждения. Что до моей природы, хотите подвергнуть меня испытанию? – спросил он.

Она была ошеломлена.

– Жозеф…

– Позвольте мне только спать вместе с вами. Таким образом вы познакомитесь со мной. По-другому.

Предложение застало Жанну врасплох. Столько времени уже прошло после отъезда Жака! Она перестала ощущать себя женщиной.

Она попыталась обдумать это. И не смогла. Да еще эта таинственная маска с устремленным на нее пристальным взглядом…

– Хорошо, – сказала она наконец.

Ошеломляющие открытия следовали одно за другим, совершенно опустошив Жанну.

Половину обнаженного тела Жозефа освещал голубой свет луны, другую половину – золотистое пламя свечей. Казалось, он принадлежит двум мирам.

Жозеф был копией Жака, каким тот был, когда они встретились.

Он предложил только спать вместе. Но сон, увидев их обоих в постели, сбежал, словно вор.

Жанна едва не вскрикнула, когда рука Жозефа легла ей на грудь. Но губы Жозефа, прильнувшие к ее губам, принудили ее к молчанию. Реальность его тела казалась ей настолько непостижимой, что она спросила себя, не притворялся ли Жозеф все это время и по какой причине. Впрочем, это была ее последняя мысль, ибо разум оставил тело, полностью отдавшееся ощущениям. Волны огненного моря перекатывались в лунном свете. Мир пришел в движение. Она больше не была одна. Ее руки, ноги и губы нашли свое отражение.

У Жозефа были такие же шелковистые волосы, как у Жака.

При первых проблесках зари, а затем в солнечном свете последующих дней ему пришлось давать ей бесконечные объяснения. Неужели все эти годы он не испытывал потребности в любви?

– Разве ты не задавалась подобным вопросом относительно Анжелы? – ответил он.

– Конечно. Я думала, что она закончит жизнь старой девой или монашкой.

– Монашкой! – удивленно повторил он. – Разве ты не знаешь, что Жак после смерти своей первой жены долгие годы оставался один?

– Жак был моим первым возлюбленным, – сказала она, вспомнив внезапно о его необычной манере заниматься с ней любовью.

Новые вопросы смущали ее покой. Она не смела задать их ему и порой даже самой себе. Он так и не объяснил причины своего долгого воздержания. Разговор состоялся в саду, в беседке, увитой виноградными лозами. Жужжали пчелы, собиравшие мед.

– Значит, я первая женщина в твоей жизни?

– Да.

Ему было двадцать девять лет. Возможно ли такое? Она настолько удивилась, что он заметил это и улыбнулся.

– Нас воспитывали необычным для этой страны образом, впрочем, то же самое можно сказать и о других странах. Мы все должны жениться или выходить замуж в силу предписаний нашей религии. Мой отец был чрезвычайно строг в этом вопросе. Но до вступления в брак нам надлежало хранить целомудрие, что мы с Анжелой и делали. Моей сестре предложили на выбор двух женихов, оба были ей противны. Мне предложили три партии, ни одна не вызвала у меня восторга. Нам объяснили, что брак подчиняется разуму, а не безумству страстей. Анжела просила время подумать, я ссылался на занятия. Потом ты вошла в жизнь Жака.

– Не понимаю.

– Ты убедила Жака обратиться в католичество. Он был любимым сыном нашего отца. Горе Исидора оказалось настолько сильным, что он умер. Нас же ты, сама того не зная, избавила от брака по обязанности.

– И что же?

Она пристально всматривалась в это тонкое лицо, белые изящные руки, безупречные жесты.

– Наши первые чувства, у меня и у моей сестры, были двойственными. К глубокому горю, ибо мы любили отца, примешивалось облегчение. Мы освободились! Нам уже не нужно было отдавать свое тело ради обязанности, существующей несколько тысячелетий, – обязанности приумножать наш народ. Мы больше не принадлежали к этому народу. Так что тебе не понять нашей страстной любви к свободе.