Шутиха. Фантастические произведения - Генри Олди

Сможете ли сделать то же самое вы?..

— ...ешь ананасы! Ешь! Грядет день последний!..

— Растление!

— Позор!

— Ну ты, Вован, смотри! — басовитым дуэтом донеелось вдруг от соседского дома. — Мы тебя предупредили. Дело твое, но пацаны не поймут...

Из ворот, пятясь, выкатились две бритые тыквы в спортивных штанах. Следом на волне собачьего рыка в мир выплеснулся помидорно-пунцовый Вован. В каждой ручище он держал по поводку. С левого рвался оскаленный Баскервиль (наконец-то псина соответствовала запросам хозяина!), на правом же бесновался и заливался утробным лаем шут.

На активистов домкома снизошел столбняк.

— Пацаны поймут! Пацаны все правильно поймут! — ревел Вован бугаем-производителем. — Если это правильные пацаны! Вы че, грузить мне вздумали?! Кого хочу, того и завожу! Сечете?!

— Вован, наше дело маленькое. Предупредили и разбежались. Дальше сам прикидывай. Только не для протокола, а от сердца: отдай козла, где взял. Не позорься. И все путем будет.

Гора клыков, кулаков и бешенства нависла над «двумя-из-ларца».

— А у меня и так все путем! Вы, блин, сперва узнайте, кого себе Кузявый завел! Тогда и потолкуем!

— Кузявый? Гонишь, Вован!

— Я гоню?! Нет, я гоню?! Фильтруй базар, Штымп!

Продышавшись, Прасковья Рюриковна не замедлила выступить на защиту попранных прав:

— Мужчина, что вы себе позволяете?! Немедленно отпустите этого человека! А вам, гражданин, как не стыдно?! Как вы можете терпеть подобное издевательство?! Снимите ошейник, я вам говорю!

Однако результатом страстной речи явилось лишь то, что шут радостно залаял уже в сторону домкомовцев, а обе тыквы с Вованом наконец заметили активистов.

— Завидно, толстая? Да?! Ему, значит, пайка полагается, а тебе хрен? И вообще, чего вы у Галкиной хаты третесь? Эй, Галчонок, ты дома?! К тебе тут пришли...

— Ушли, — перебила Шаповал, объявляясь на крыльце. — Ушли, да не совсем. Наезжать приходили. Насчет Настиного шута.

— Эти мухоморы?! Наезжать?! — искренне изумился Вован. И вдруг принялся ржать наипохабнейшим образом, тыча пальцем то в пацанов-близнецов, то в оскорбленный домком. — Ой! Сдохну, не встану! Умора! Три сапога пара!.. Братва, вот вам группа поддержки! Кореша! Тоже наезжать... за шута!.. Ой, не могу...

Поле битвы осталось за клиентами «Шутихи».

Галина Борисовна еще стояла на крыльце, когда рядом объявился Гарик, а вслед за мужем — и напряженный, задумчивый сын. Семья молча глядела на опустевшую улицу, невольно придвигаясь ближе друг к другу.

— Интересно, а где они наш адрес раздобыли? — ни к кому конкретно не обращаясь, бросил Юра.

— ...да, заходили. Полчаса назад. Эти твои... Соседи.

— Боже мой, мама, как они меня достали...

— Настя! Настя, почему ты молчишь? Ты плачешь?!

— Нет, мама. Я не плачу. Я смеюсь. В последнее время я чаще смеюсь...

— Я сейчас соберу вещи и приеду.

— Какие вещи, мама? Зачем?

— Поживу у тебя. Неделю, может, две. Пока не образуется.

— Мама... у меня тесно. Ты не привыкла...

— Глупости! Ты думаешь, мы с папой в хоромах родились?

— А как папа? Он, наверное, разучился один...

— Папа сказал, чтоб я немедленно ехала. Что он не один. Что он с Юриком Игоревичем. И что ты — круглая дура, но он тебя очень любит.

— Мама... это очень хорошо, что ты приедешь.

— Конечно, хорошо. И пусть домком посмеет хоть полслова вякнуть! Мы с тобой будем в одной комнате спать, а этот, твой... Короче, он в другой. И все будет отлично!

— Мы будем спать каждая в своей комнате. Пьеро ночует в коридоре, на коврике. Или на кухне. Он говорит, на кухне хорошо. Там едой пахнет.

— Настя, ты с ума сошла! Он простудится! Заболеет! Ты читала контракт? В случае болезни шута...

— Я ему говорила, мама. А он ни в какую. На коврике, и все, хоть тресни. Приезжай, мама...

— Мирон уже сигналит. Люблю-целую!

— Приезжай...

ПЕСЕНКА ЗА КАДРОМ

(Пока ветер, притворяясь спаниелем, гонит пыль по асфальту...)

От чего умирают шуты?От обиды, петли и саркомы,От ножа,От презренья знакомых,От упавшей с небес темноты.

От чего умирают шуты?От слепого вниманья Фортуны.Рвутся нервы, как дряхлые струны,Рвутся жизней гнилые холсты.

От чего умирают шуты?От смертельного яда в кефире,От тоски,От бодяги в эфире,От скотов, перешедших на «ты»,

Оттого, что увяли цветы,Оттого, что становится поздноДлить себя.Умирают серьезно,Лбом в опилки,Как падают звезды...А живут — а живут, как шуты.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ШУТКИ В СТОРОНУ, или КВАРЕНЗИМА НЕ ПРОЙДЕТ!

Глава десятая

«УБОГИЙ ЗА ПАЗУХОЙ»

Дивный аромат. Мелодичное шкворчание в соль мажоре. Это яичница. Она жарится. Колокольный перезвон. Сладкий, малиновый. Это посуда. Она дребезжит. Сонет Шекспира «Увы, мой стих не блещет новизной...» на мотив «Каким ты был, таким ты и остался». Смех. Это Пьеро и Настя.

Они веселятся.

Кто-то шепчет о прелестях сна. Пуховых, мягчайших.

Это древний грек Морфей. Он в ампулах.

— Мама, вставай, на работу опоздаешь!

Ушат ледяного счастья рухнул на сердце: ребенок давно на ногах и занят общественно-полезной деятельностью. Это Настя-то! Которая, если не разбудить ее пинками, дрыхнет до полудня! Попытка припомнить, бывало ли, чтобы дочь вставала раньше матери, увенчалась крахом. Что ж, все однажды случается впервые, как утверждал Гарик, пытаясь совладать с забитым унитазом.

Утро выдалось чудное, пряча за пазухой гранату сюрпризов. Гороскоп понедельника обещал «наведение порядка в делах своих и там, где не просят». На карнизе, норовя клюнуть друг дружку в глаз, насмерть схватились два голубя, озверевших с голодухи. Один серый, другой белый. Два веселых птица. Это, как общеизвестно, ворон ворону глаз не выклюет, а голубь голубю — запросто! Отдав должное агрессивности символов мира, Шаповал подошла к окну. Спугнула пернатых забияк, оперлась о подоконник.

Во дворе обнаружилась знакомая и оттого вдвойне гадкая личность: потомственный инвалид Берлович собственной нетрудоспособной персоной. Потап Алибекович, трагически заломив бровь, внимал кузнечику-человечеку с патологически гладкой, как бильярдный шар, прической. Общий силуэт кузнечика показался смутно знакомым, но когда, на миг отвлекшись, женщина вновь глянула в окно, инвалид уже пребывал в одиночестве. Зато с ветки клена напротив в ожидании подачки требовательно ворковали два одноглазых голубка с черными пиратскими повязками.