Басаргин правеж - Александр Прозоров

— Ручаемся, государь!

— Понимаете ли вы, братья мои, что за измену делу нашему инока, за которого ручаетесь, вы головами своими заплатите?

— Да, государь!

— И все же от ручательства не отказываетесь?

— Мы ручаемся за него, игумен, — вразнобой, но одинаково ответили опричники.

— А ты, князь Тихон, понимаешь ли, какую ношу принимаешь на плечи свои? — Иоанн поднялся, спустился с трона к просителю. — Отречься от мира ради служения державе и православию? Забыть о себе, о роде своем, об утехах обыденных, посвятить себя и помыслы все служению высшему?

— Приму сие послушание с радостью! — сжал на груди шапку проситель.

— Знай же, что по законам братства нашего клятвопреступнику полагается смерть через отсечение головы! — грозно повысил голос Иоанн. — За сношение с людьми земскими — смерть! За встречи с семьей своей — смерть![26] За укрывательство изменников — смерть! Не щадя жизни своей, княже, обязан ты искать и выгрызать измену, ересь любую, разить врагов державы нашей и делать все для ее блага и возвышения!

— Клянусь! — с готовностью согласился Тихон Киясов.

— Не мне клянись! Господу нашему должен ты клятву принести на образе его в иконе Спаса Нерукотворного! — Иоанн вернулся на трон, а в посольскую палату торжественно внесли потрескавшуюся от времени икону в переливчато сияющем окладе, полностью сшитом из бисера со вкраплениями самоцветов…

Пострижением это назвать было нельзя: князь Киясов по боярскому обычаю брил голову наголо. Дело ограничилось целованием образа, поклонами на все четыре стороны и еще одной клятвой отречения от мира.

После того как новоявленный инок получил свою рясу, в посольскую залу вошел с той же просьбой боярин Микитка Игнатьев, следом боярский сын Иванец Лыков, а потом — князь Дмитрий Горчаков. Басарга даже вздрогнул от такого нарушения местнических правил: родовитый князь вслед за худородным слугой впускается! Однако здешний инок и глазом не моргнул, обойдясь с князем ничем не лучше, нежели с боярским сыном до него.

Вслед за «новообращенным» Дмитрием Горчаковым в посольской зале наконец-то появились свейские послы — в забавных суконных чулках и деревянных туфлях с самоцветами, в коротких кафтанах, разрезанных во многих местах. Жаловаться они стали на самовольство русских рыбаков, ставящих сети и бьющих тюленя на отмелях, что свеи считали своими.

— Нешто обезумели вы, смерды?! — внезапно разъярился Иоанн. — Не срамно ли вам, ровно мужикам торговым, хвосты тюленьи считать да головы рыбьи?! Да ко мне, царю русскому, с мелочью подобной челом бить?! В Новгороде наместник мой сидит, с ним по бедам своим и сношайтесь! Он на месте вам мели посчитает, и где ваши, где наши определит! Пошли вон! В Новгород!

Свеи недовольно побурчали, поклонились и ушли. Из чего Басарга сделал вывод, что его подсказок Иоанну сегодня не понадобится.

Следом были послы литовские, пространно предложившие мирный договор, дабы прекратить порубежные стычки и кровопролитие. Этим Иоанн ответил с благосклонностью:

— Слова ваши приятны моему сердцу, ибо в князе литовском вижу я не врага, а лишь заблудшего единоверца. Ныне повелел я в Москве созвать собор Земский, дабы всем людом православным узнать чаянья народа моего и с сими чаяниями впредь державу свою строить. На сей собор вынесу предложение о вечном мире и дружбе с князем литовским. О чем господину своему и донесите…

За окном потихоньку начало смеркаться, а в животе — бурчать. Непривычный к дворцовой службе Басарга уже давно мялся с ноги на ногу, в нетерпении поглядывая на дверь, а послы все кланялись и кланялись, уговаривая Иоанна на немедленное перемирие и разграничение земель, дабы договор мирный обсуждать уже потом, не торопясь.

— Коли сегодня я с вами перемирие заключу, весть о нем до ратей моих токмо через месяц доберется, — резонно ответил царь. — К тому дню ужо и Земский собор свой приговор учинит. А каким он окажется, откуда я знаю? Может статься, не о мире, а о наступлении новом приказывать придется. Идите с Богом. К словам вашим я благожелателен, однако же супротив приговора Земского собора не пойду.

Иоанн хлопнул ладонями по подлокотникам трона и решительно поднялся.

Басарга едва сдержал вздох облегчения — и оказалось, что правильно.

— Славно мы потрудились сегодня, братья мои, — произнес «игумен», — и за успехи деяний наших надобно нам молитву благодарственную вознести.

От молебна с царем Басарга, понятно, уклониться не посмел и еще полчаса стоял в его свите в храме. Опричники тут были не одни, в церковь входили и другие обитатели Александровской слободы. Крестились, молились, ставили свечи, целовали образа, уходили. Одна из женщин, с укутанной в платок головой, проходя мимо, сунула подьячему в руку бумажку. Басарга резко повернул голову — но лица не разглядел. Хотя холодник[27] из горностая сразу выдавал в незнакомке царедворку.

Дождавшись, когда Иоанн закончит молитву, подьячий вышел на улицу, развернул записку и в слабом свете позднего вечера обнаружил на ней довольно подробный план: храм, дом за ним, дальше еще один, с лестницей, коридором на втором этаже, который загибается влево. Линия со стрелочками указывала путь именно туда.

Вернувшись в церковь, опричник взял свечу, с нею дошел до указанного дома, там, порывшись в поясном наборе, достал огниво и зажег фитиль, поднялся по узкой лестнице, повернул в холодный тесный коридор. Согласно рисунку, дошел до места, отмеченного крестиком. Сбоку мелькнула тень, легким выдохом задула свечу, крепко обхватила его за шею, потянула в сторону…

Мирослава продержала боярина у себя в светелке два дня, утром убегая на службу, а вечером возвращаясь в его объятия. На третий с грустью призналась:

— Государь тебя ищет. Интересно, и почему именно у меня все слуги спрашивают, как тебя известить можно?

— Думаешь, кто-нибудь догадывается?

— Вряд ли. Я ведь осторожна. Полагаю, знать про нас никто ничего не знает. Кроме, конечно, государя, епископа Пимена, Андрея Басманова, моей служанки, твоего холопа, побратимов… — На этом она перестала перечислять исключения, ткнувшись носом ему в шею и захихикав: — Почти никто… Однако же завтра в переднюю комнату к Иоанну явись. Пока и вправду не нашли.

Новым утром они вышли из светлицы кравчей вдвоем. Княжна ушла в покои царицы, Басарга же направился к Иоанну.

В этот раз прием был краток до предела. Государь поднял на него глаза, произнес нечто похожее на «Ага», пробежал пальцами по сложенным сбоку свиткам, выбрал один, развернул, свернул и протянул подьячему:

— Со всей поспешностью поезжай в Спасо-Преображенский монастырь, что на островах Соловецких, моею волей настоятеля тамошнего Филиппа возьми и сюда доставь. Скачи!

Подьячий Леонтьев, задохнувшись от радости, схватил грамоту, низко поклонился, отступая, и выскочил из передней.

Путь к Соловкам через Онежское озеро был, конечно, короче, ибо Северная Двина идет от Шексны по огромной дуге. Однако на прямом пути было два волока, две реки, по которым нужно идти против течения, и два обширных озера со стоячей водой. На Двину же вел всего один волок — Славянский, после чего стругу оставалось катиться и катиться вниз. Река ведь даже при встречном ветре неплохо корабли везет. Так что еще неизвестно, какая дорога быстрее…

Понятно, Басарга выбрал путь мимо своего поместья. И, наверное, выбрал бы его, даже не будь на борту боярина Софония с новым холопом и паломницы, старательно прячущей свое лицо за платком.

Несчастной женщине пришлось несладко — плыть на одной лодке с четырьмя мужчинами, скрывая при том свою личность. Ни перемолвиться ни с кем, ни на воздухе посидеть, лицо встречному ветру подставив, ни ноги толком размять, ни поесть спокойно. Куда ни повернись — обязательно кто-то чужой рядом окажется. Посему почти все время она сидела внизу, в каюте, в самом носу струга, действительно молясь. Иногда перешептывалась с Софонием, но чаще — стараясь никак не напоминать о своем существовании.

Басарга, не желая лишний раз тревожить путницу, предпочитал все дни проводить наверху, благо погода стояла солнечная, и подменял Тришку-Платошку у руля. Чем больше холоп спал днем, тем меньше опасности, что врежется куда-нибудь ночью.

Вниз по течению да с ночными переходами — на Ледь струг домчался всего за неделю. Здесь Басарга задержался всего на день: поцеловал Матрену-книжницу, обнял некоторых из учеников своей школы, дал наказ старосте по обращению с новой гостьей: с уважением, но без любопытства; забрал оброк, каковой уже не первый год исчислял серебром, — и снова покатился вниз по течению, провожаемый дворней и крестьянами, машущими вслед платками.

Своего боярина крепостные любили со всей искренностью: набожный, чадолюбивый, не жадный. Монастырь отстроил, приют организовал и школу бесплатную, над душой не стоит, барщиной не донимает, большого оброка не требует — как такого не любить? Басарга же, получая от государя жалованьем и подарками куда более, нежели можно со смердов в поместье стрясти, относился к своему уделу, как к дому: больше старался улучшить и облагородить, нежели в доходное место превратить. И крестьяне это отлично чувствовали.