Предательство. Утраченная история жизни Иисуса Христа - Кэтлин Гир

Я преклоняю колена перед чашей, тихо произношу молитву:

«Шема Исраэль, Господь Бог наш единый, люблю Господа Бога всем сердцем своим, душой своей и умом своим, изо всех сил моих».

Окуная руки в чашу, я умываю их и беру поднесенное мне полотенце, а затем вытираю их. Раб кланяется в пояс и отходит в сторону.

Я открываю дверь в зал Совета, и уши мои наполняет звучание десятков голосов. Люди оборачиваются, чтобы посмотреть на меня, затем возвращаются к своим беседам. Накинув на голову гиматий, я вхожу в зал.

Он представляет собой квадратное помещение со стороной в тридцать локтей. Вдоль трех стен стоят по четыре ряда скамей, обращенных к центру. На них сидит много людей, но многие и стоят. Они тоже выглядят так, будто их только что выдернули из постели, заставив срочно прибыть сюда. Опухшие от сна глаза, многие зевают. Пять массивных стоек с лампами у северной стены, пять таких же стоек у южной, на каждой — множество масляных светильников. Запах мирра просто удушающий.

Я пробираюсь сквозь толпу к своему месту и замечаю алтарь у восточной стены, в центре которого стоит золотой стол. На нем возлежит «хлеб присутствия Господня». Вздрагиваю, видя стоящего на коленях у стола человека в белом гиматии. Гиматий натянут на голову подобающим образом, так что я не вижу его лица, но понимаю, что это Иешуа. Вокруг него — четверо вооруженных охранников.

Я здороваюсь, занимая свое место между почтенным ученым фарисеем Гамлиэлем и бесцеремонным саддукеем Шимоном бен Ехудой, купцом по профессии.

— Надеюсь, мы ждали только тебя, — отвечает Гамлиэль. — Сможем начать, сразу же как Каиафе доложат о числе собравшихся.

— Да, хорошо, — отвечаю я, отрывисто кивая.

Гамлиэлю сорок два, но из-за густой бороды и седеющих волос он выглядит старше. Его темные глаза всегда хранят серьезное и задумчивое выражение. Он редко улыбается. Его считают одним из лучших знатоков Закона из всех когда-либо живших. Но он к тому же просто добрый человек. Часто навещает преступников в тюрьме, находящейся в подземелье этого дворца, чтобы убедиться в том, что их хорошо кормят и с ними правильно обращаются. Многие, включая меня самого, считают, что со смертью Гамлиэля умрут и величие Закона, и чистота Пути.

Я поворачиваюсь к Шимону и киваю. Он кивает мне в ответ, зевая.

Шимону едва исполнилось тридцать, он очень богат и совершенно невежествен в том, что касается Торы. Подозреваю, что он купил свой пост за деньги. Кроме того, у него исключительно красивое, точеное лицо, огромные голубые глаза и каштановые волосы. Где бы он ни появился, женщины провожают его взглядами.

Я снова смотрю на Иешуа, и боль сжимает мое сердце. О чем он думает? Что он чувствует? Он знал, что его арест вполне вероятен, так что наверняка был готов к этому, но я не понимаю, как такое вообще возможно.

Шимон откидывается назад, чтобы встретиться взглядом с Гамлиэлем.

— Очень необычно, а, Гамлиэль? Как правило, мы начинаем заседания с рассветом, чтобы к закату завершить их. Надеюсь, у Каиафы был должный повод для того, чтобы оторвать меня от семьи в канун праздника.[72]

— Уверен в этом, — отвечает Гамлиэль, не сводя взгляда с Иешуа.

— Правда? До меня дошли слухи, что нам предстоит тайное судилище, чтобы…

— Было бы незаконно предавать человека суду ночью, — перебивает его Гамлиэль. — Да еще в канун праздника. Так что крима не может быть поводом. Мы не вправе вести суд. Только самболион, заседание Совета. Вот и все.

Шимон раздраженно смотрит на него.

— Ну что ж, надеюсь, ты прав, но если так, то кто они? — спрашивает он, показывая на двух людей, стоящих позади охранников.

— Закон требует, чтобы было по крайней мере два свидетеля, которые могли бы дать показания о виновности или невиновности человека, — отвечает Гамлиэль.

— Тогда это суд.

— Человек может свидетельствовать и не в суде, Шимон.

— Правда? Значит, мы будем допрашивать их из чистого любопытства?

Седые брови Гамлиэля сходятся над его крючковатым носом. Он поворачивается к Шимону и глядит на него. Ухмылка сразу же пропадает с лица Шимона.

— Может, оставишь свои догадки при себе, пока мы не узнаем факты? Сбережешь свое время.

Шимон небрежно махает рукой.

— О, Гамлиэль, признайся, что для тебя, как и для меня, это довольно затруднительное положение. В соответствии с нашими законами, мы не можем допрашивать обвиняемого, прежде чем свидетелей, и против него нет веских улик. С другой стороны, в соответствии с римскими законами, преступно допрашивать свидетелей раньше, чем обвиняемого. Конечно, римляне всегда надеются, что смогут выбить из обвиняемого признание, и свидетели окажутся просто ненужными. Итак, если этой ночью мы допросим свидетелей, смогут ли их признания быть использованы в суде над Иешуа бен Пантерой, который префект будет проводить утром? Или мы просто теряем время, которое могли бы провести со своими семьями?[73]

Внезапно шум усиливается, и люди начинают рассаживаться по своим местам. Первосвященник Йосеф Каиафа входит в палату и широким шагом идет к алтарю. Хотя на нем и не надет священный нагрудник, украшенный двенадцатью драгоценными камнями и надписями, обозначающими двенадцать колен Израиля, на нем парадное одеяние первосвященника — знак того, сколь серьезна причина нынешнего собрания. Эфод — длинное ритуальное одеяние из тончайшего льна, нитей шерсти, выкрашенных в ярчайшие синие, пурпурные и алые цвета, переплетенных с золотыми нитями, — украшен ониксами, по шесть на каждой из двух длинных полос ткани. На них выгравированы, имена колен Израилевых. Под эфодом — длинное одеяние из шерсти, выкрашенное в синий цвет и расшитое красными цветами граната. На полах одежды звенят золотые колокольчики. На его голове — крашенный индиго гиматий. Несмотря на свой высокий рост и крупное телосложение, он движется грациозно и с достоинством. По слухам, он помолвлен с прекрасной дочерью Анны, предыдущего первосвященника, но официально это не объявлено.

Каиафа подходит к алтарю.

— Услышь, Господь Бог наш, наши молитвы, будь милостив к нам, ибо Ты Бог милосердия и сострадания, — начинает он, его голос гулко отдается по всему залу. — Благословен будь Бог, внимающий молитвам нашим.

Иешуа не двигается с места, но, судя по всему, повторяет слова молитвы вслед за первосвященником. Каиафа отворачивается от алтаря, и в зале воцаряется тишина.

— Охрана, выведите вперед Иехошуа бен Пантеру, — говорит он, оглядев всех присутствующих на Совете.

Охранник хватает Иешуа за руку, ставит на ноги и подводит к Каиафе. Иешуа безбоязненно смотрит на первосвященника.

Каиафа встречает его взгляд столь же твердо.

— Иехошуа бен Пантера, я получил от префекта Пилата известие о том, что ты обвиняешься в государственной измене и утром состоится суд, — говорит он.

Сделав паузу, чтобы все осознали смысл сказанного, он продолжает:

— Виновен ли ты в этом преступлении?

Иешуа не отвечает.

Согласно древнему правилу еврейской этики, в случае оскорбления или оговора человеку не следует отвечать, и даже тогда, когда ему причиняют вред, ему следует хранить молчание.[74]

Каиафа дает ему еще несколько мгновений, чтобы подумать. Не услышав ответа от Иешуа, он обращается к Совету.

— Я понимаю, что это собрание — тяжкая обязанность, но боюсь, что исход того, что бен Пантера завтра предстанет перед Пилатом, может оказаться трагедией или даже полной катастрофой для нашего народа. Таким образом, мы собрались здесь нынешней ночью в силу единственной причины. Мы должны определить, на основании каких доводов этот человек обвиняется в государственной измене, и понять, что мы можем противопоставить этим доводам.

— Зачем? — с удивлением в голосе выкрикивает Йоханан бен Иаков.

Лысый пожилой мужчина с морщинистым лицом, он встает со своего места на другом конце зала. Вступать в разговор до того, как первосвященник засвидетельствовал, что узнал тебя, — уже нарушение протокола собрания. Раздается удивленное хмыканье, но Йоханан не обращает на это внимания.

— Бен Пантера многие годы оскорбляет нас, — продолжает он. — Пренебрегает постами, нарушает Шаббат и презирает правила, касающиеся очищения. Пару дней назад он спровоцировал волнения в Храме, в результате чего были арестованы несколько зелотов, весьма достойных людей. А сегодня утром двое из них были обвинены Пилатом в государственной измене и приговорены к смерти! Почему мы должны навлекать на себя неприятности, спасая человека, который демонстративно пренебрегает нами и якшается с грешниками?