На горах. Книга первая - Павел Мельников-Печерский

Только плечами пожал Петр Степаныч, а Марко Данилыч, сильно нахмурившись, молвил:

— На то кредит… Без кредиту шагу нельзя ступить, на нем вся коммерция зиждется… Деньги что? Деньги что вода в плесу, — один год мелко, а в другой дна не достанешь, омут. Как вода с места на место переливается, так и деньги — на то коммерция! Конечно, тут самое главное дело: «не зевай»… Умей, значит, работать, умей и концы хоронить.

— Пословица-то, Марко Данилыч, кажется, не так говорится, — прищурив один глаз, заметил Веденеев.

— Как же, по-вашему? — спросил Смолокуров.

— Умей воровать, умей и концы хоронить, — сказал Дмитрий Петрович.

— Молоденьки еще, сударь, про такие важнейшие, можно сказать, дела таким родом толковать, — насупившись, кинул сердитое слово Марко Данилыч и даже в сторону отворотился от дорогого гостя.

— А какой я вам смех расскажу, Марко Данилыч, — вступился Самоквасов, заметив, что и у нового его знакомца брови тоже понахмурились: долго ль до греха, свары бы не вышло.

— Что такое? — сухо спросил Смолокуров.

— У Сергея Филиппыча у Орехова, слышали, я думаю, баржа с рыбой под Чебоксарами затонула, — начал рассказывать Петр Степаныч. — И рвет и мечет, подступиться к нему невозможно, ко всякому придирается, шумит, что голик, и кто ему на глаза ни попал, всякого ругает на чем свет стоит.

— Заругаешься, как баржа с товаром затонет… Не орехов горстка, — сумрачно молвил Марко Данилыч.

— Я не про то, слушайте, какой смех-от из этого вышел, — перебил Самоквасов. — Матушку Таифу знаете?

— Какую там еще Таифу? — спросил Смолокуров.

— Комаровскую. Казначея у матери Манефы, — отвечал Самоквасов. — В Петров день, как мы с вами там гостили, ее дома не было, в Питер, слышь, ездила.

— Ну, знаю, — молвил Марко Данилыч. — Только смеху-то покамест не вижу.

— Зашел я намедни в лавку к Панкову, к Ермолаю Васильичу, из Саратова, может тоже знаете, — продолжал Петр Степаныч, — приятель мой у него в приказчиках служит. Наверх в палатку прошли мы с ним, а там Орехов сидит да изо всей мочи ругается. Мы ничего, слушаем, никакого супротивного слова не говорим, пусть его тешится. Вдруг шасть в палатку мать Таифа со сборной книжкой. Не успела она начал положить, не успела Ермолаю Васильичу поклониться, как вскинется на нее Сергей Филиппыч да с кулаками. «Вы, — кричит изо всей мочи, — какой ради причины бога-то плохо молили?.. Ах, вы, чернохвостницы, кричит, этакие!.. Деньги берете, а богу молитесь кое-как!.. Я вам задам!» Мать Таифа кланяется ему чуть не в землю, а он пуще да пуще. «Летось, кричит, пятьдесят целковых вам пожаловал, и вы молились тогда как следует: на судаке я тогда по полтине с пуда взял барыша… Сто рублев тебе, чернохвостнице, дал, честью просил, чтоб и на нынешний год побольше барыша вымолили… А вы, раздуй вас горой, что сделали? Целая баржа ведь у меня с судаком затонула!.. Разве этак молятся?.. А?.. Даром деньги хотите брать?.. Так нет, шалишь, чернохвостница, шалишь, анафемская твоя душа! Подавай назад сто рублев!.. Подавай, не то к губернатору пойду!» Мы так и покатились со смеху.

— Чему же смеяться-то тут? — холодно промолвил Марко Данилыч. — Не лиха беда от такого несчастья и совсем с ума своротить… Шутка сказать, цела баржа судака!.. На плохой конец двадцать тысяч убытку.

— Да матери тут при чем же? — спросил Самоквасов. — Они-то чем виноваты?.. Неужто в самом деле ореховский судак оттого затонул, что в Комарове плохо молились?

— Значит, веру в силу молитвы имеет, — молвил Марко Данилыч. — Сказано: по вере вашей будет вам. Вот ему и досадно теперича на матерей… Что ж тут такого?.. До кого ни доведись!.. Над кем-нибудь надо же сердце сорвать!

— Чем же у них кончилось? — спросил во все время самоквасовского рассказа насмешливо улыбавшийся Веденеев.

— Насилу ноги унесла мать Таифа, — ответил Петр Степаныч. — Так с кулаками и лезет на нее. Маленько бы еще, искровенил бы, кажется.

— После того нагнал я Таифу, — после недолгого молчанья продолжал Самоквасов, обращаясь к Марку Данилычу. — Про знакомых расспрашивал. Матушка Манефа домов в ихнем городке накупила — переселяться туда желает.

— Да, ихнее дело, говорят, плоховато, — сказал Смолокуров. — Намедни у меня была речь про скиты с самыми вернейшими людьми. Сказывают, не устоять им ни в каком разе, беспременно, слышь, все порешат и всех черниц и белиц по разным местам разошлют. Супротив такого решенья никакими, слышь, тысячами не откупиться. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то дали им на старых местах…

Опять немножко помолчали. Петр Степаныч с видом сожаленья сказал:

— В большом горе матушка-то Манефа теперь, Таифа говорит, не знают, перенесет ли даже его…

— Легко ль перенести такое горе, особенно такой немощной старице, — с участием отозвался Марко Данилыч. — С самых молодых лет жила себе на едином месте в спокойстве, в довольстве, и вдруг нежданно-негаданно, ровно громом, над ней беда разразилась… Ступай долой с насиженного места!.. Ломай дома, рушь часовню, все хозяйство решай, все заведенье, что долгими годами и многими трудами накоплено!.. С кем век изжила, те по сторонам расходись, живи с ними врозь и наперед знай, что в здешнем свете ни с кем из них не увидишься!.. Горько, куда как горько старице!

— Не в том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И дома для того в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки знаемое.

А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не в пример горчее.

— Что ж такое случилось? — спросил Марко Данилыч.

— Племянницу-то ее помните? Патапа Максимыча дочку? Жирная такая да сонливая… Когда мы у Манефы с вами гостили, она тоже с отцом там была.

— Как не помнить? — ответил Марко Данилыч. — Давно знаю ее, с Дуней вместе обучались.

— Замуж вышла, — молвил Петр Степаныч. И так он сказал это слово, как будто сегодня только узнал про им же состряпанное дельце.

— Какое же тут горе Манефе?.. — удивился Марко Данилыч. — Не в черницы же она ее к себе прочила.

— Прочить в черницы, точно, не прочила, — сказал Петр Степаныч. — Я ведь каждый год в Комарове бываю, случалось там недели по три, по четыре живать, оттого ихнюю жизнь и знаю всю до тонкости. Да ежели б матушке Манефе и захотелось иночество надеть на племянницу, не посмела бы. Патап-от Максимыч не пожалел бы сестры по плоти, весь бы Комаров вверх дном повернул.

— Так чего же ради горевать матушке, что племянницу замуж выдали? — спросил Марко Данилыч.

— В том-то и дело, что ее не выдавали… Уходом!.. Умчали!.. А умчали-то из Манефиной обители.

Говорит, а сам хоть бы мигнул лишний разок, точно не его дело.

— Ай-ай-ай!.. Как же это не доглядела матушка!.. У нее завсегда такой строгой порядок ведется. Как же это она такого маху дала?.. — качая головой, говорил Марко Данилыч.

— Самой-то не было дома, в Шарпан соборовать ездила. Выкрали без нее…— ответил Самоквасов. — И теперь за какой срам стало матушке Манефе, что из ее обители девица замуж сбежала, да сшей венчалась-то в великороссийской!.. Со стыда да с горя слегла даже, заверяет Таифа.

— Вот, чать, взбеленился Чапурин-от!.. — сказал Марко Данилыч.

— Радехонек, такие, слышь, пиры задавал на радостях, что чудо. По мысли зять-то пришелся, — отвечал Петр Степаныч.

— Да кто таков? — с любопытством спросил Смолокуров.

— Знакомый вам человек, — ответил Самоквасов. — Помните, тогда у матушки Манефы начетчик был из Москвы, с Рогожского на Керженец присылали его по какому-то архиерейскому делу.

— «Искушение»-то? — весело спросил Марко Данилыч.

— Он самый!..

— Ха-ха-ха-ха! — на всю квартиру расхохотался Смолокуров. — Да что ж это вы с нами делаете, Петр Степаныч? Обещали смех рассказать да с полчаса мучали, пока не сказали… Нарочно, что ли, на кончик его сберегали! А нечего сказать, утешили!.. Как же теперь «Искушение»-то? Как он к своему архиерею с молодой-то женой глаза покажет… В диакониссы, что ли, ее?.. Ах он, шут полосатый!.. Штуку-то какую выкинул!.. Дарья Сергевна! Дунюшка! Подьте-ка сюда — одолжу! Угораздило же его! Ха-ха-ха!..

Вошла Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им про женитьбу Василья Борисыча. Но не заметно было сочувствия к его смеху ни в Дарье Сергевне, ни в Дуне. Дарья Сергевна Василья Борисыча не знала, не видывала, даже никогда про него не слыхала. Ей только жалко было Манефу, что такой срам у нее в обители случился. Дуня тоже не смеялась… Увидав Петра Степаныча, она вспыхнула вся, потупила глазки, а потом, видно, понадобилось ей что-то, и она быстро ушла в свою горницу.