Каменное море - Юрий Трусов

И обычно не словоохотливый Павел Иванович, умевший как никто молчать и слушать, стал рассказывать Пушкину о том, что он считал основами основ жизни человека, движимого любовью к отечеству.

Пестель, глубоко уважая своего собеседника, в разговоре с ним чувствовал себя значительно старше. И не только потому, что ему минуло уже тридцать, а Пушкин был намного моложе, но и потому, что и годы войны, и участие в Бородинской битве, где он получил первую боевую награду, и первое тяжелое ранение, и заграничный поход, и упорная учеба, и многолетняя деятельность в тайном революционном обществе – все это обогатило его жизненный опыт.

Как старший брат с младшим он и хотел сегодня поделиться своим жизненным опытом. Они беседовали не менее двух часов. О чем шла беседа? Это было какое-то взаимное откровение и взаимное понимание.

Сам Пушкин об этом сделал запись в кишиневском дневнике: «9 апреля. Утро провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Mon coewr est motйrialiste, mais ma raison s'y refuse.[58] Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…»

От тем, связанных с политикой, философией, и литературой, разговор незаметно перешел к «возмущению» греков, что Пушкина и Пестеля более всего волновало.

– Греки, получив неодобрение от государя нашего, который высказал по поводу повстанцев, что они не только иго султана сбросить хотят, но и гнет своих же господ, все же надеются увидеть прибытие русской армии не в помощь инсургентам и гетеристам, но для отмщения за поруганную религию…

– Ну, а если царь равнодушие проявит к единоверцам? Я не думаю, что он искренен в своих религиозных чувствах, – воскликнул поднявшись со стула Пушкин. – Разве можно верить в это серьезно?

– Успокойтесь. – Губы Пестеля дрогнули в еле уловимой улыбке. Он казался спокойным, но темные монгольские глаза его сверкнули также, как и голубые у его собеседника. – Это замечание делает честь прозорливости вашей. Я тоже не верю в добрые порывы царей. Но он должен считаться в какой-то степени с настроением своих подданных. Я надеюсь только на это.

– Но стоит ли ожидать царского повеления? Не проще ли вам – благородным вождям армии русской – двинуться на помощь гетеристам? Разве не в силах Орлов направить подвластные ему дружины? Я сам завтра перейду Прут и примкну к Ипсиланти! Медлить нельзя! – горячо возразил Пушкин. Он, словно пойманный в клетку лев, нервно заметался по пустынному кабинету Алексеева.

– Я разделяю ваше волнение. Но есть еще более возвышенные чувства и мысли, кои могут удержать от действий решительных не только благородных, как вы изволили выразиться, но и меня, а, возможно, и вас…

Пушкин остановился.

– А какие же это мысли, позвольте узнать? – Он доверчиво посмотрел на Пестеля.

– Они заключаются в думах о судьбах отечества нашего, положение которого не менее бедственное, чем в стране под игом султанским… Мы хотим освобождать народы от ига иноземного, а свой народ забываем. Наша Россия стонет в рабстве крепостном от притеснения неслыханного. А мы других тянемся освобождать. Освободители!.. – до хриплого шепота понизил голос Пестель.

– Так что же делать, Павел Иванович?

– Силы надо беречь и копить. Беречь до тех пор, пока не пробьет час поднять мечи на деспота. Тогда и дивизия Михаила Федоровича Орлова понадобится… А вам не подобает делить опасность с гетеристами на чужбине. Вы отечеству лучше всего музой своей служите. Удаляться вам от родной земли, Александр Сергеевич, грех непростительный. И потомство вам этого греха не простит…

– Мне хотелось бы, порой, из отечества уехать подалее, за семь морей. Уж очень душно у нас, в сатрапии царской. Недавно в Одессе мне побывать пришлось. Веет вольным духом там с просторов океанских. Его привозят моряки на кораблях… Вольный дух! Он влечет меня.

– Да полноте, Александр Сергеевич! Везде еще поныне на планете рабство. В иных местах за морями народы скованы цепями еще покрепче, нежели у нас. Вам ли не знать? Но, повторяю, вам из отечества никуда нельзя отлучаться. Вы здесь нужны. Ваша муза на всю Россию слышна и людей пробуждает. И ничего, что вы не в тайном обществе. Свое дело вы лучше других совершаете.

Пушкин в раздумье опустился на стул.

– Мне примерно такое говорил друг бесценный мой Иван Иванович Пущин, когда я в тайное общество желал вступить. Он уверял меня, что, и не вступив в него, я сочинительством своим действую «как нельзя лучше для благой цели…» А все же грустно мне, что не в тайном обществе я. Войдя в него, я жизнь бы считал свою облагороженной. – На глазах поэта блеснули слезы.

– Вам беречь себя надобно. Дисциплиной чувство обуздывать, чтоб не было ненужной беды. Разуму, расчету точному подчиняйтесь. Цените себя, Александр Сергеевич. Стихи ваши вся Россия в списках читает. Я ваш ноэль на императора впервые в Питере на улице услыхал. Его пели…

Ура! В Россию скачетКочующий деспот…

– Это, Павел Иванович, радостно мне как сочинителю слышать и, пожалуй, лестно. Все мы поэты до похвал – великие лакомки. Неудивительно, в Киеве – это в феврале было – в доме генерала Раевского повстречал я Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, а он без длинных предисловий как приветствие возьми мне да наизусть прочитай мою оду «Вольность», за которую меня царь и сослал сюда:

…Тираны мира, трепещите!А вы мужайтесь и внемлите,Восстаньте, падшие рабы!

и прочее, прочее, прочее… Я удивился, конечно, что Муравьеву-Апостолу мои стихи ведомы. Он мне говорит: «Вот видите, и без печати ваши стихи всюду известны». А мне стало не только радостно, но и горько…

– Отчего же горько, Александр Сергеевич?

– Потому что печатное слово самую широкую гласность имеет. А не все мои стихи до народа доходят. Царская цензура – суть варварство и произвол. А цензура у нас в России ныне как нигде свирепа. Живое слово душит. И надзор иезуитский такой, что друзьям боюсь иные стихи по почте послать.

– Не надо сетовать! – Пестель сжал свою руку в кулак так, что хрустнули от напряжения красивые длинные пальцы. – Придет время – и будет на Руси свобода для всех. Закон обеспечит личную неприкосновенность, свободу личности и совести. И, конечно, полную свободу печати! Тогда стихи ваши дойдут до всех! Каждое стихотворение ваше! – В голосе Пестеля звенела убежденность.

Он говорил так, словно все это, сейчас невероятное и неслыханное, было давно решенным и неизбежным…

Об этом не наступившем, но несомненно наступающем грядущем сейчас свидетельствовала не только сила его слов, его голоса – весь его облик – невысокая коренастая фигура. И лицо с упрямым разлетом бровей, из-под которых блестели черные, нацеленные куда-то в неведомое глаза. Все дышало в этом человеке непоколебимой верой. Таким навсегда запомнился Пестель Пушкину.

XVIII. Царь удовлетворен…

После этой встречи Пушкин несколько раз видел Пестеля. Непроницаемо спокойный и корректный Павел Иванович был официально вежлив. Ни одного лишнего движения. Ни одного лишнего слова. Пушкину, глядя на него, вспоминались сказанные когда-то им слова: «Разуму, расчету точному подчиняйтесь!»

Чувствовалось, что этот совет Пестель применяет в первую очередь К самому себе. Ноэта корректная сдержанная целеустремленность была теперь для Пушкина как бы фоном, на котором во всей силе и неповторимости вырисовывался образ Пестеля в тот памятный день 9 апреля.

Пушкин снова встретился с Пестелем в Кишиневе перед самым началом летней жары. Павел Иванович выполнял здесь правительственное поручение: требовалось удалить как можно деликатнее из пределов империи молдаванского господаря Михаила Суццо, который бежал из Ясс на Российскую землю.

Закончив блестяще возложенную на него щекотливую миссию, Пестель навсегда покинул Бессарабию. Он оставил Пушкина как бы наэлектризованным его мыслями о будущем России, вдохновенным на новые творческие дерзания… В голове поэта-изгнанника рождались новые мятежные строфы стихов, и его влекло на берега Черного моря, в Одессу, где, как ему казалось, было не только больше простора, но и дышалось свободнее.

А Пестель, возвратясь из Бессарабии на Украину, уже составлял свое знаменитое донесение о греческом восстании, в котором замечательно верно дал всесторонний анализ этому событию.

Донесение было пронизано мыслью склонить русского императора к оказанию помощи греческим повстанцам в их борьбе с полчищами султана.

Пестель писал: «…глаза и ожидания всех обращены к России, которая во все времена и среди всех предшествующих событий всегда показывала себя твердой защитницей греков и доказала свое бескорыстие среди всех обстоятельств и с особенным блеском со времени 1812 года. Греки, получив урок в том неодобрении, которое его величество высказало по поводу поведения повстанцев, все же надеются увидеть прибытие русской армии не в помощь инсургентам и гетеристам, но Для отмщения за поруганную религию. Алтари осквернены, договоры в презрении и самые священные и законные интересы империи[59] не признаются и попираются».