Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чего мне было жаль? чего мне хотелось? – Я не теряла никого и ничего; жизнь моя все та же, и во всяком случае я не о ней сожалею… Ах, отчего мы не можем понять иногда причины этого неопределенного стремления к чему-то, куда-то, зачем-то, а между тем я уверена, что каждый человек ощущал порой в себе это желание…
Чем больше я присматриваюсь к студенту, тем более нахожу, что он – взрослый ребенок, хороший, умный, но… все-таки ребенок. Все мы забавляемся с ним, как дети. Он называет меня злой, капризной, я смеюсь и очень довольна… И этот вечер вместе с сестрами мы провели очень весело, много шутили, но… особенное чувство, уже давно забытое, точно вновь проснулось во мне, и мне нисколько не было ни смешно, ни весело. Если б я была другая, то не задумалась бы объяснить это тем, что влюблена, но для меня это невозможно, и я не такая. Так почему же это, почему?
23 апреля. Склонность анализировать все и всех нельзя назвать счастливым свойством характера: в большинстве случаев в жизни встречаешь более дурного, нежели хорошего, и все «аналитики» естественно видят ее более мрачной, чем другие, живущие, не разбираясь в своих ощущениях, не отдавая себе отчета в своих чувствах. Эти последние обладают счастливым свойством – бессознательной радости и довольства. Оно, конечно, в большинстве принадлежит нам, молодежи; и не в этом ли кроется та тайна молодости, которой завидуют старики и которой им никогда не вернуть? Я бываю иногда так счастлива…
30 апреля. Конверсия! конверсия! Ее правительство преподнесло нам в виде красного яичка к Христову дню. Мама плачет, мы терпим убытки. Призванный чиновник сказал, что у нас, девочек, у каждой убытку по 85 р… и мы беззаботно улыбаемся. Меня эта конверсия тревожит исключительно с одной стороны: как бы теперь мое поступление на курсы не затруднилось. Мама и раньше твердила мне, что трудно жить в Петербурге на мои средства, а после конверсии окончательно решит, что я там буду нищей. Я начинаю привыкать к новым условиям, и мне даже доставляет удовольствие ограничивать себя теперь, ввиду уменьшения дохода. Так, напр., я перешиваю уже сама свои платья, переделываю накидку и, чтобы избавить себя от мелких расходов на портниху, не покупаю новых вещей. Я сижу с иголкой в руках, с этими обыденными мыслями, мои книги заброшены. Ни Шиллер, ни Дарвин так и не раскрываются. Мне, право, кажется забавным видеть себя точно в новой роли: скромной рукодельной девицы.
8 мая. В чудный весенний день я сижу одна в саду, наслаждаясь тихим вечером и природой. Мне кажется она еще более очаровательной в вечерний час: неподвижны деревья, и листья на них будто вырезаны нежным рисунком на темнеющем небосклоне; в замирающей тишине таинственно шепчутся лепестки уснувших цветов, лениво порой всколыхнется трава… Все принимает неясный, грустный оттенок… И чувствую я, что и сама начинаю жить этою грустью, неопределенное стремление охватывает меня всю, и хотела бы я в эти минуты вполне слиться с природой, освободиться от своего тела, чтобы исчезнуть, уничтожиться – там, где-то далеко, в вечном шуме деревьев, в сиянии луны, в темном небе… Только в такие минуты, поздно вечером могу я мечтать и думать, чувствуя себя вполне хорошо. Часто я даже не могу выразить словами своих ощущений. Теперь, с наступлением лета, начинается опять моя обычная «тоска по родине», меня тянет домой, в Нерехту.
10 мая. Не хочется спать в такой благодатный майский вечер… Я беру моего неизменного, вечно молчаливого друга и начинаю писать. Многие, почти все, смеются над таким занятием; называя его пустым и бесцельным препровождением времени. Конечно, в этом есть доля правды: жизнь огромного большинства настолько неинтересна и незначительна, что кажется смешно наполнять страницы разговором о себе. Но я могу найти для себя оправдание: если большинство называет это пустою и бесцельною тратою времени, – не теряют ли они время гораздо худшим образом? Я беру среднюю массу, людей провинции, городов, так называемый интеллигентный круг, – не теряют ли они время за картами, сплетнями, бильярдом, посещением гостиных, гуляньем в общественных местах и т. п. для всех в наше время доступными удовольствиями? Если это так, то я имею полное право «терять время» по-своему; но, кроме того, признаюсь, привычка писать дневник обратилась у меня во вторую натуру. Где бы я ни была, что бы ни делала – всегда, возвращаясь домой, невольно открываю ящик комода и вынимаю эту тетрадку. Во всяком случае, такая привычка – самая безобидная и безвредная из всех, какие только могут существовать. Кому какое дело, сколько я извела бумаги, и кому мешаю я, исписывая страницы по вечерам, одна в своей комнате…
20 мая. Студент увлечен моей младшей сестрой, я настолько не нравлюсь ему, что он не считает нужным даже скрывать это. Что ж, Бог с ним! Впервые познакомившись довольно близко с молодым человеком, теперь я вижу, что мне, уроду, нечего ожидать внимания и вежливости от молодежи, если я не вызываю у нее эстетического чувства… Какие, в сущности, пустяки иногда волнуют меня!..
29 мая… Они шли вдвоем по аллее, такие молодые, красивые, стройные: Валя шла, опустив голову, он старался смотреть ей в глаза, и обоим было весело; а я стояла за деревьями и смотрела на них. Вдруг что-то кольнуло меня; я вспомнила, что еще нынче зимой он так же разговаривал со мной, хотя немного интересовался мной… а теперь? Слезы навернулись у меня на глаза, и я побежала к пруду, обошла его и, став у забора, могла немного овладеть собой.
Что это? Или я завидую Вале? Это зависть, такое гадкое, скверное чувство, в особенности по отношению к родной сестре! Нет, нет! Я еще не настолько испорчена. Если вследствие излишней пылкости воображения мне казалось, что он относится ко мне иначе, нежели теперь, – от этого пострадало немного лишь мое самолюбие; а так как я хорошо владею собой, то сумею его скрыть ото всех. Я встретилась с ним, жизнь нас случайно столкнула, а потом, завтра, мы разойдемся, может быть, навсегда… Наверно, он сохранит обо мне воспоминание, как о своей хорошей знакомой… В сущности, мне даже хотелось
