Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта. - Лев Друскин

Как зарница над рекой.

Зарывались мысли наши

В слой словесной шелухи,

И тогда сказал я: "Саша,

Почитали бы стихи!"

В запрокинутом затылке

И в широком жесте — взрыв,

Дух рванулся из бутылки

Заклинанье подхватив.

Он стоял в красе и в силе —

И знаком, и не знаком.

И тревожно бились каылья

Под высоким потолком

На идеологическом совещании первый секретарь обкома Романов процитировал стихи Кушнера о том, как трудно дается поэту слово. И начал ёрничать.

— Трудно, так и не пиши. Я вот, например, не умею сочинять стихов — и не пишу.

Как и следовало ожидать, эти слова обернулись директивой.

В Лениздате с Кушнером не подписали уже обговоренный договор. Главный редактор Хренков развел руками:

— Саша, вы же не маленький — сами понимаете. Раньше, чем года через три, и думать нечего.

Боже мой, как они все хотели бы нашей продажи! На крыльце Дома творчества ко мне, блестя очками и лысиной, подошел Азаров:

— Лев Савельевич, я составитель нового "Дня поэзии". Не согласитесь ли вы принять в нем участие и дать нам стихи о Ленине?

— У меня нет стихов о Ленине.

— Это не страшно. Времени впереди много — вы успели бы написать даже поэму.

204

И, наклонившись, доверительно:

— Сборник весь Ленинский, круг авторов ограничен. И учтите — двойной гонорар.

И последнее. Ко мне приходят мальчики и девочки со стихами. Им не надо ни денег, ни легкой газетной славы. Они хотят одного — писать настоящие стихи. Судьбе Прокофьева они предпочли бы судьбу Мандельштама.

И думая о Сосноре, о Кушнере и об этих детях, я заканчиваю такими стихами:

Выступают сверчки,

С них сбивают очки,

Им ломают пюпитры и скрипки,

Но они поправляют свои пиджачки

И опять надевают улыбки.

И торопятся к нотам, и в ритме живут,

И глядят увлеченно и добро…

И тогда их калечат, увечат и рвут,

И пинают и в спину, и в ребра.

Но они поднимаются — эти сверчки —

И опять поправляют свои пиджачки,

Чтоб им было ни густо, ни пусто…

И да здравствует наше искусство!

БЫВШЕГО ОТЦА Я ОТВЕЛ В ЧК –

Кто начал это дело в русской литературе? Пожалуй, Гоголь. Тарас Бульба говорит сыну: "Я тебя породил, я тебя и убью". И убивает.

Встречалось такое в древнегреческой трагедии и в Азии. Есть и французский вариант: "Матео Фальконе". Но во Франции тема как-то не прижилась, а у нас в литературе двадцатых-тридцатых годов стала сквозной и основополагающей.

Вот советская классика — пьеса Тренева "Любовь Яровая".

205

Молодая учительница выдает пролетарским бойцам офицера, своего любимого мужа. Но автору этого мало. Старуха-мать ищет по городу сыновей и находит одного из них.

"Марья: А Грицко где?

Семен: Сам его ищу, маманя… Под землей найду! Я из его по жилочке коней вытащу, пшеницу по капле крови выточу!

Марья: Да он, чай, в могиле.

Семен: Найдем и в могиле.

Марья: Аспиды же вы! Один глаз у тебя остался.

Семен: Ништо. Я ему оба закрою".

Этот брат — белый — еще только грозится, а другой — красный — из стихотворения комсомольского поэта Джека Алтаузена просто вешает своего брата на сосне.

"Он был пастух, он пас коров,

Потом пастуший рог разбил,

Стал юнкером.

Из юнкеров

Я Лермонтова лишь любил.

Нас годы сделали грубей,

Он захрипел, я сел в седло,

И ожерелье голубей

Над ним в лазури протекло".

Полюбуйтесь, какая находка! Как изысканно сравнивает поэт ожерелье голубей с петлей, затянувшейся на шее младшего брата!

И заметьте, никаких эмоций — ни горя (ведь брат же!), ни сожаления (юнкер, совсем мальчик!): одна революционная романтика.

А вот уже без романтики, вещь вполне реалистическая, — трилогия Алексея Толстого "Хождение по мукам".

Тут эта проблема рассматривается взволнованно и подробно: кто дороже — мать, отец, сын, брат, друг, одним словом, самый близкий, самый родной тебе человек или идея, партия, государство? И можно ли, и нужно ли предавать и убивать, если делаешь зто ради высокой цели?

206

Поцитируем.

" — Сегодня расстреляли заведомую сволочь, деникинского контрразведчика, он же сам его и поймал в камышах… Готово: нализался и тянет философию… Ну вот я сейчас стоял под окном, слушал — рвет, как от тухлятины… За эту философию другой, не я, давно бы его отправил в особый отдел.

— А если ты расстрелял моего университетского товарища? — Сапожков прищурился, ноздри его затрепетали. — Деникинский разведчик, ну да. А мы вместе с ним бегали на "философские вечера". Я сам его к тебе привел… Довольно с тебя, что я исполнил долг? Или тебе нужно, чтобы я камаринского плясал, когда его в овраг повели?.. — Он в упор глядел Гымзе в темные впадины глаз. — Могу я иметь человеческие чувства или я уже всё должен в себе сжечь?

Гымза ответил, не спеша:

— Нет, не можешь иметь… От такого гнезда, как в тебе, контрреволюция и начинается".

Слышите? Человеческих чувств иметь нельзя, от них рвет, как от тухлятины. И ярлык уже приготовлен: контрреволюция.

Когда же все это написано? В 27-ом году, за десять лет до 37-го!

Но дальше, через несколько глав, вроде бы другое — иная сцена, иное решение.

"Рощин сквозь раздвинутые пальцы одним глазом покосился на соседа. Это был Телегин.

Нужно было немедленно пойти доложить коменданту. Два месяца тому назад Рощин не поколебался бы ни на мгновение. Но он прирос к дивану, — не было силы. Иван Ильич, — красный офицер, — вот он, рядом, все тот же усталый, весь добрый… Не за деньги же пошел, не для выслуги — какой вздор! Рассудительный, спокойный человек, пошел потому, что счел это дело правильным… Так же, как я, как я… Выдать, чтобы через час муж Даши, мой, Катин брат валялся без сапог под забором на мусорной куче…

207

Неподвижно, точно спящие, сидели Рощин и Иван Ильич близко на дубовом диване. Сторож закрыл перронные двери. Тогда Телегин проговорил, не открывая глаз:

— Спасибо, Вадим.

У Рощина отчаянно задрожала рука. Иван Ильич легко поднялся и пошел к выходу на площадь спокойной походкой, не оборачиваясь".

Не торопитесь перевести дыхание. Не обольщайтесь. Да, не донес. Но за два месяца до этого "не поколебался бы ни на мгновение". Просто у Рощина пошатнулись убеждения и он не верит больше в свою идею.

А ради идеи — выдал бы.

И автор, словно подчеркивая это, переставляет фишки.

Рощин с декабря в Красной армии. Но Телегин зтого не знает. И, встретив Вадима Петровича, принимает его за белого контрразведчика.