Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта. - Лев Друскин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван Ильич мягок душой — он ахает и ужасается, он не скрывает своего горя:
— Я горячо тебя любил, Вадим… Я помню прошлогоднюю встречу на ростовском вокзале… Ты проявил большое великодушие… У тебя всегда было горячее сердце… Ах, Боже мой, Боже мой…
Он ахает, вертит пуговицы, подтягивает пояс, но конечно же не колеблется ни на мгновение.
— Ты, очевидно, рассчитываешь, что мы поменялись местами, и я в свою очередь должен проявить большое чувство… Я ничего не могу для тебя сделать… Предупреждаю — я тебя арестую… Ах, как это все…
Ивана Ильича не останавливает, что через час муж Кати, его, Дашин брат будет валяться без сапог под забором на мусорной куче.
А как же реагирует на это предательство Рощин?
— Иван, хороший ты человек… Простая душа… Рад видеть тебя таким…
Бедные убогие люди! Они, не знают, что с ними сделают, прикрываясь теми же идеями.
Никто из них не переживет 37-го года. Дашу расстре-
208
ляют за участие в Савинковском "Союзе защиты родины и свободы", Катю, как жену активного белогвардейца, Рощица — тут и говорить нечего, а Телегина за тесную связь с врагами народа.
Одновременно с ними пустят в расход и героя другого знаменитого романа — казачьего офицера Григория Мелехова.
Жену выдали, друга предали, брата повесили — поднимемся на следующую ступеньку.
Фильм по сценарию Вишневского "Мы из Кронштадта" — жемчужина советской кинематографии.
Группа моряков отправляется на задание. Берут только самых достойных. Каждый выходит и рассказывает товарищам о себе.
В густом махорочном зале отрывисто падают слова:
— Родился тогда-то. Отец — рабочий, мать — крестьянка.
— Родился тогда-то. Мать — ткачиха, отец — кочегар. И вдруг, нарушая безупречность биографий:
— Мать — прачка, отец — белый офицер.
Неистовство негодования, выкрики, свист. Но матрос невозмутимо поднимает руку:
— Спокойно, товарищи. Бывшего отца я отвел в ЧК.
И над судьбами этих аспидов, отцеубийц — героев советской классики — сияет эпиграф, выведенный бестрепетной рукой Алексея Толстого:
"В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено, чище мы чистого".
Эту чистоту преступления во имя идеи четко и убежденно сформулировал, к сожалению, мой любимый поэт Эдуард Багрицкий устами своего вымышленного ночного гостя — Феликса Дзержинского:
"Век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
………………………………………..
Оглянешься — а вокруг враги.
Руки протянешь — и нет друзей.
209
Но если он скажет: „Солги", — солги.
Но если он скажет: „Убей" — убей".
О Багрицком я написал стихи:
А он выкашливал клочья легких
В платок кровавый,
И было душно от ранней зорьки,
От ранней славы.
Волна встречала, седло качало,
Качала койка.
Убей — кричала, солги — кричала:
Умрешь — и только.
Век не упросишь, век не охватишь,
Он — пуля в спину.
Убей — он скажет.
Женой заплатишь,
А после — сыном.
А синий ветер читал страницы
Из слова в слово,
И в этой жизни, как говорится,
Все было ново:
И мир, куда он пришел как порох,
Пришел как нищий,
И первый зяблик, и первый шорох
Песка о днище.
И море, море — обитель шума,
Его таласса…
А по ночам он думал думу
Про Опанаса.
Багрицкого похоронили с почетом. Гроб стоял на пушечном лафете. До Новодевичьего его провожал конный эскадрон с шашками наголо.
А вскоре после этого — по формуле «солги», «убей» — жену его посадили как врага народа.
Но в 33-ем, когда писалась поэма, поэт еще не мог представить, к чему призывали его строки.
"Дума про Опанаса", гражданская война. Где-то, далеко
210
от Украины, над рекой Урал, поет русскую народную песню красный командарм Чапаев. В сталинское время мы все могли бы подтянуть ему:
"Черный ворон, что ты вьешься
Над моею головой?"
Но никто из нас не мог бы с уверенностью пропеть вторую половину строфы:
"Ты добычи не добьешься:
Черный ворон, я не твой".
По улицам кружили "черные вороны" — так окрестили тюремные машины. По ночным лестницам звучали шаги.
Мой знакомый Семен Слевич, услышав приближающийся зловещий топот, распахнул окно и хотел выброситься с четвертого этажа, но жена повисла на нем и удержала.
Еще страшнее получилось у Добиных. Шли именно к ним.
Когда шаги смолкли и раздался звонок, Александра Александровна (оба они были уже у дверей) обхватила шею мужа и шепнула:
— Молчи!
Они затаили дыхание — два белых дрожащих призрака, которых словно сдуло с постели ледяным ветром.
Звонили долго. Потом стали стучать. Грохот усиливался: барабанили руками и ногами.
Донесся голос:
— Да они, наверное, дома не ночуют.
— Постучи опять. Постучали.
— Говорю тебе, дома нет. Пойдем в квартиру напротив. Так они и спаслись. Забрали соседа по площадке. Какая
разница? План все равно был выполнен.
Это ощущение ночного предарестного ужаса гениально выразил Мандельштам:
"Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных".
В 37-ом году в Дом творчества «Коктебель» приехал парторг ленинградской писательской организации Григорий Мирошниченко — дюжий мужчина с хмурым казацким лицом.
Он вышел к ужину, поставил перед собой бутылку водки, пил раз за разом, быстро опьянел и вдруг, резко отодвинув тарелку, поднялся. Все оглянулись.
— Простите, товарищи, — сказал он, — я должен вас покинуть. Я очень устал. Я боролся с врагами народа.
Он пошатнулся и уперся кулаками в скатерть.
— Я боролся с врагами народа, — повторил он. — Я приехал сюда отдохнуть. И что же я вижу?
Он обвел всех ненавидящим взглядом:
— Кругом одни враги народа. Не с кем за стол сесть!
В столовой повисла абсолютная тишина. Стоило ему захотеть, и назавтра арестовали бы любого.
Он повернулся и угрюмо вышел.
Литература густо перемешалась с жизнью, отражала ее и питала своими соками — у них была общая кровеносная система.
Тарас Бульба и Матео Фальконе, убивая сыновей, наказывали предательство. Ныне предательство прославлялось всеми силами, особенно с 32-го года, после того, как пионер из села Герасимовка Павлик Морозов донес на своего отца.
Государство дороже семьи — это было газетной догмой. Дети важно повторяли: "Лес рубят — щепки летят". Среди комсомольцев модным был разговор: "Ничего не поделаешь, бывают и ошибки. Но лучше изолировать двух невинных, чем оставить на воле одного врага".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});