Последнее поколение - Юлия Федотова

— Дай посмотреть, — попросил Гвейран. Долго крутил штучку в руках, и думал: «Интересно, кто же посещал вашу планету пятьсот лет назад?» Потому что было ему совершенно очевидно: изготовлен таинственный знак путём молекулярной штамповки и дублирован на синтезаторе. Вот только кем, и с какой целью? Загадка…

— Но если нас схватят квандорцы, мы тоже должны будем его погрызть? Чтобы не вызвать подозрения? — забеспокоился Тапри, как-то не хотелось ему приближать конец света.

— Квандорцы — не неверные. И знак они отобрать не посмеют. Проверят на подлинность визуально, под лупой, и всё. Они уважают священные реликвии, — это прозвучало так, будто цергард Эйнер подобную жизненную позицию одобряет. Хотя на деле её явно не разделял, потому что принялся кощунственно мечтать: — Эх, нашему бы ведомству таких десяточек! Вот бы работа пошла!

А у Тапри мелькнуло в голове, с мистическим страхом: «Уж не наше ли ведомство приблизило конец рода человеческого, творя святотатство?» Но думать об этом долго он себе не позволил.

…Задерживаться в Камре дольше они не стали — неблагополучным до жути было место. Даже днём по разрушенным улицам его нельзя было пройти без опаски. Мелькали тут и там сумрачные, самого неблагонадёжного вида личности — оборванные и грязные, с голодным огнём в полубезумных глазах. Нападать в открытую «туземцы», как их окрестил для себя Гвейран, опасались, благо, монахам-вдовнякам не возбранялось владеть оружием и демонстративно держать его на виду. Но кто-нибудь из них постоянно тёрся рядом, трусил следом. Стоило чуть ослабить с внимание — подкрадывались в надежде срезать котомку. Монахи большой толпой покидали город в направлении запада Гразенды — с ними было не по пути. Отоварив, напоследок, карточки в местном распределителе (один из немногих социальных институтов, ещё сохранившихся в Камре) и отстояв вырученное в коротком бою, стоившем жизни пятерым «туземцам», они ушли по пятой дороге на восток Акаранга. Туда, где линия фронта утрачивала свою устоявшуюся «оптимальную» прямолинейность и широким клином, организованным стараниями цергарда Эйнера, зарезалась на территорию, совсем недавно оккупированную противником. Вторая ударная армию форгарда Даграна с боями прорывалась к квадранту 16-б, рискуя в любой момент оказаться взятой в клещи, окружённой и уничтоженной. Опасна до безрассудства была эта операция, смысла которой никто в войсках не понимал. Откуда было им, простым солдатам и офицерам знать, что в эту самую минуту где-то неподалёку месит сапогами чёрную болотную грязь САМ Верховный цергард Федерации, и если бы не их авантюрное наступление, то он бы уже сейчас шагал не по своей территории, а по вражеской…

…На пропускном пункте их хотели завернуть: дальше гражданским ходу нет, в четырёх акнарах передовая. И тут, к ужасу Тапри, цергард Эйнер взял и выложил открытым текстом, куда именно они направляются!

— Ведь нам, чадо божье, как раз туда и надобно. К Сиварскому храму пробиваться будем.

— Что-о?! — солдат воззрился на монахов с таким видом, будто пытался решить, кого вызывать — конвой или санитаров. — Это ж на вражеской территории! Вам, что ли, жить надоело?! А ну, пшли прочь, не то… — он угрожающе повёл дулом автомата.

Трое монахов не сдвинулись с места. Двое стояли молча, потупив взоры, лица их скрывали большие капюшоны. Третий — молодой, мальчик совсем — уставился ему в лицо холодными светлыми глазами смертника. Кто бы мог подумать, что монахи умеют так жутко смотреть?

— Пропусти нас, чадо божье, во имя трёх Создателей и святой Матери-Вдовицы. Идём по их повелению, и повернуть вспять не вправе.

Три десятка лет назад сменилась власть в Арингораде, (бывшей Империи Венрад) и верить в богов стало не принято. Но как же не верить в них, когда пули свищут над головой, и снаряды рвутся кругом, и чёрная топь караулит, разинув вечно голодную пасть? Когда товарищи твои гибнут один за другим, но тебя самого беда почему-то, раз за разом, милостиво обходит стороной? Во что ещё верить, на кого уповать, к кому взывать о спасении? Это там, в тылу, можно форсить, следуя моде. А на фронте — страшно. И ещё страшнее — богов прогневить. Остановишь сегодня этих трёх — а завтра самого тебя… навсегда остановят. Право, ну их к богу, пусть лезут, куда хотят… Однако, жалко. Ни за что сгинут, люди ведь…

— Да ведь я о чём, — уже в другом тоне, жалобно заговорил постовой. — Не перейти вам фронт живыми! Одумайтесь, на верную гибель идёте!

— Так ведь нам, чадо божье, выбора не дано. Отречёмся от избранного послушания, не исполним — придётся на себя руки наложить, — такое жестокое правило действительно бытовало у монахов ордена Святой Вдовицы. — А поступим по совести, так боги милостивы, глядишь, уберегут. На всё их воля!

И что ты на это скажешь? Пришлось пропустить.

…— Ох, и дремучий в провинции народ! — сетовал цергард Эйнер, оглядываясь. Бывал он на фронте, и знал прекрасно, о чём думал солдат-постовой, пропуская их в запретную зону вопреки всем приказам и инструкциям. Этот пропустил, и другие пропустят… Может, оно и к лучшему, что ведомство соратника Кузара не успело искоренить религию как социально вредное явление?

Злой южный ветер гнал по ржавому небу синюшные обрывки облаков, так и не пролившиеся дождём. Похоже, весна начиналась с засухи — дайте-то Создатели! В сухие месяцы топь покрывается упругой коркой, способной выдержать вес человека. Тогда можно сходить с дороги и идти, куда надо, по целине, минуя многие и многие опасности, и подвергаясь ежеминутно лишь одной: ступить на участок слишком тонкий, провалиться в жидкую бездну. Но бывший диверсант-смертник Эйнер Рег-ат столько акнаров топи отмерил своими ногами, а чаще — животом, что умел угадывать её состояние по едва уловимым приметам, ничего не говорящим человеку тыловому, неопытному. Агарду Тапри, например.

— Ну, куда ты ступаешь, полип безмозглый? — бранил его цергард, в очередной раз оттаскивая от чёрной полыньи. — Я же говорил, если под ногой сильнее пружинит — дальше пути нет, нужно обходить. А ты прёшь напролом, как ширококолёсный болотоход!

— Виноват, исправлюсь! — каялся Тапри, но исправиться как раз и не получалось. Под ногами пружинило постоянно, и уловить ту эфемерную грань, что отделяла норму от признака опасности, он был не в состоянии. Невозможно в один день усвоить науку, постигаемую годами.

— Короче, иди за нами след в след, — велели ему. Он так и делал. Но постепенно, незаметно, какая-то неведомая сила тянула его в бок, заставляла уклоняться в сторону — наваждение, да и только. Он уже сбился со счёта, сколько раз ему приходилось замирать на месте, затаив дыхание, боясь пошевелиться, и зачарованно наблюдать, как из-под треснувшей коры, с виду надежной, будто сама твердь, вдруг начинает сочиться чёрная жижа, как медленно, но неотвратимо, погружаются в неё подошвы сапог… А дальше всё разрешалось благополучно. Один из спутников — кто оказывался ближе — брал его за руку и рывком возвращал на безопасное место. Окаянный пришелец — ему самому и топь была нипочём! — проделывал всю процедуру молча, но смотрел так выразительно, будто хотел сказать: «навязали идиотика на мою голову!» Становилось стыдно до слёз. Господин Верховный цергард был снисходительнее. Правда, он не молчал, он ругался по-всякому, но получалось у него не обидно — как-то по-родственному, с искренним участием. Тапри было приятнее, когда его выуживал именно он.

Они двигались параллельным курсом вдоль дороги, шагах в трёхстах от насыпи. Идти верхом было рискованно — запретная зона, монах ты, или нет, лишний раз «отсвечивать» ни к чему — так сказало начальство. Навстречу то и дело попадались транспорты с ранеными, от города к передовой шли колонны бронетехники и тягачей с боеприпасами. Цергард Эйнер всегда первым улавливал их приближение, не по звуку даже, по еле ощутимому колебанию субстрата. Тогда все трое ложились ничком, натянув на голову специально заляпанные чёрной грязью рясы, и изображали из себя рельеф местности.

Лежать неподвижно, пережидая, пока проедут, приходилось подолгу. К счастью, расстояние позволяло переговариваться в открытую, скучно не было, поэтому агард даже радовался частым привалам. Его ноги быстро уставали, будучи непривычны к переходам столь дальним. По крайней мере, так считал сам Тапри; но если бы он спросил мнение доктора Гвейрана, тот объяснил бы, что утомление вызвано не столько отсутствием необходимой тренировки, сколько общей слабостью организма, хроническим недоеданием и врождённым малокровием. И Тапри это непременно задело бы, ведь он-то считал себя здоровым и сильным, так и в военном билете было записано: «годен к строевой». Но, положа руку на сердце, он вынужден был признать: новая, походная жизнь пока не доставляла ему особого удовольствия.