Записки Степной Волчицы - Сергей Магомет

— Ты как будто это испытал…

— Еще бы! Точно так же, как и ты, я жил-поживал, чувствуя себя исключительно талантливым мальчиком. Вроде пресловутого Ломоносова. Жил, чтобы вырасти, выучиться, и знай себе трудиться в тиши профессорского кабинета. Дорасти, может быть, до Эйнштейна. Доработаться до нобелевки. И что же? Жизнь в самом начале убила во мне эти глупые иллюзии. Никаких кабинетов, никаких нобелевок. Ишь, куда замахнулся! Мечты были ложью, а суровая жизнь — правдой. Не только жизнь, в первую очередь, конечно, я сам перечеркнул эти жалкие, смешные иллюзии. Еще бы! Такому человеку, каким я сам себя ощущаю, превращаться в какого-то дурака-профессора? Впрочем, я и опомниться не успел, как оказался там, где мое место — среди сонма непризнанных гениев, невидимых мессий, да просто безвестных ничтожеств. Хотим мы того или нет, осознаем или нет, но наше с тобой общее, настоящее призвание — жертвенность и мученичество… Всё правильно: когда у властей нет другой заботы, как наживаться, жиреть, скупать и перекупать, отнимать и делить, воровать и грабить, простому человеку, если он не сумасшедший, не подонок, не убийца, ничего не остается, как глушить себя водкой или еще чем. Единственная мечта, которую ему позволено иметь, — о подвигах, лишениях, самоотвержении. Грезить о Справедливости, Добре, Истине… Бывает, конечно, и так, что человек распаляет себя запретными мечтами — разбогатеть, прославиться. Бросается что-то делать, суетиться. Но лучше ему, как правило, от таких мечтаний и потуг не становится. Только хуже. В том-то и заключается наша судьба: кто рожден жить в царстве Божьем, для того Россия — не земля обетованная, а сплошной крестный путь. Вот почему, скорее всего, нам не миновать погибели. Мы до конца будем цепляться за какую-нибудь великую оправдательную мысль, за какую-то очередную спасительную идею, которую выдумали себе или которую, что скорее всего, нам лукаво подбросили те другие, находящиеся в числе немногих благополучных зрителей. О, они, словно высшие существа, заняли удобную тронную ложу и за циничными рассуждениями о «садо-мазо» взирают на громадную античную арену, сплошь заставленную крестами, на которых корчатся миллионы и миллионы…

Особенно мне понравилось, как Стива говорил о нашем неизбежном мученичестве и жертвенности. Что-то от Федора Михалыча. Как это было созвучно моей женской душе!

— И ты помог мне это понять! — воскликнула я. — Ты научил меня любить свою судьбу. Да разве не так оно всегда и было — у нас на Руси?

— Именно так, — кивнул он. — Рай земной принадлежит избранным мерзавцам, а народу — ад… И наоборот. — И, немного помолчав, продолжал: — Ты знаешь, пока я учился в университете, пока голова моя была занята одной наукой, мне даже стало грезиться, что, может быть, я тоже не народ, а какой-то избранный. Не мерзавец, конечно, но — избранный. Страшно подумать, эта иллюзия, как какая-нибудь зараза, могла въесться в меня на всю жизнь. К счастью, глядя на своего профессора, я понял, чего стоит эта избранность. Ты не поверишь, но я уже знаю всё, что он мог бы мне сказать и чему научить. Но вот я бы посмотрел на него, окажись он на моем месте. Ему-то что — всю жизнь прожил, как в тумане, думая, что, вроде какого-нибудь Циолковского, прямо из головы, у себя на коленке напишет нобелевку, откроет Абсолютную Истину. А попробовал бы он, как я, с самого начала знать, что руки коротки! Не теперь, на старости лет, а в молодости объявить себе, что здесь, в земной жизни, ему ничего не светит — а только в царствии небесном, что если кто-то и может привести его к Истине, то только Он, сам Господь Бог. Что ж, могу допустить: верующие тоже предчувствуют Истину — только с другого конца… Но я-то пока нахожусь с этого конца! Поэтому буду действовать так, как решил. Я должен узнать как можно больше женщин. Я-то знаю, сколько молодых ребят и девушек готовых продать себя тысячу раз, только чтобы добыть денег на учебу. А ведь мне нужно достичь гораздо большего…

— Стива! — воскликнула я, любуясь моим другом и грустя вместе с ним. — Я тебя прекрасно понимаю. Это совсем не смешно и не глупо — то, что ты решил. Даже в истории немало похожих случаев — когда самые светлые головы своего времени пользовались милостью и покровительством знатных особ. Вспомнить хотя бы, как дружили Вольтер и Екатерина Вторая. Как жаль, что я не член правительства, не президент, не императрица! Я не знаю, что я только готова сделать, чтобы тебе помочь! Ты такой хороший, такой умный и чуткий. Мне кажется, все, кто встретится на твоем пути, любая женщина, будут рады тебе помочь.

— Да, — печально кивнул он. — Может быть. Увидим.

— Оглянись вокруг: как мы все тебя любим и уважаем — я, Николяша, Агния!

Когда я упомянула Агнию, он странно поежился. И в этот миг совсем не был похож на того всезнающего и опытного молодого человека, каким я привыкла его видеть.

— Агния?

— Ну да, Агния. Разве она не боготворит тебя?

Все-таки удивительно: разбивая последние иллюзии, за которые сам беспомощно цеплялся, обнажая передо мной свою печальную, неприкаянную душу, он в то же время воскрешал меня почти из мертвых.

— А может, Агния — черт? — подмигнул он мне.

— Нет, она хорошая, — поспешно пробормотала я, прижимаясь к нему. — И, вообще, вокруг столько хороших, чудесных людей!

Через несколько минут Стива поднялся и стал прощаться. Я чувствовала себя немножко эгоисткой: едва он ушел, все мои мысли тут же устремились к предстоявшем свиданию с Николяшей. Вокруг бесились люди. Если между мужчиной и женщиной и была какая-то разница, то именно в этом. Мужчину ни на миг не отпускала тоска по Истине, даже если на него устремлялись любящие взгляды. А женщина могла забыть обо всем на свете, когда ее жизнь озарялась хотя бы отсветом любви. Женщина, будь она хоть трижды волчицей, превращалась в ту самую самодовольную, набухшую, готовую к делению амебу.

Николяша должен был вот-вот появиться. Боже мой, какие только мысли не мелькали у меня в голове! Вот говорят — мужчины инфантильны. Но женщины инфантильны ничуть не меньше. Вокруг сплошь «вечные девочки», хотят, чтобы их всю жизнь «на руках носили», вечно плещутся в каких-то глупых грезах. Последнее время у меня стали случаться задержки менструального цикла, появились странные боли, головокружения, дискомфорт. Анализируя свое состояние, я как будто даже обнаруживала признаки некой инородности, раздвоения (как сказал бы господин N., деперсонализации). Не говоря уж о том, что в самый неожиданный момент была рада пощекотать себя безумным подозрением: уж не беременна ли я?.. Но еще забавнее было представить, чтобы сказал по этому поводу мой (бывший?) муж. Стоило только прислушаться…

Я достала из сумочки записную книжечку и авторучку, чтобы записать стихи, которые казались мне чьим-то, может быть, моим собственным давним стоном, возвратившимся и долетевшим ко мне откуда-то из безвоздушного космического пространства, а может быть, его, мужа, безумным хохотом. Если они и существовали, безумцы, помешавшиеся на мессианстве, то муж, безусловно, к ним принадлежал. Ему и себе, нам обоим, я хотела бы посвятить эти полные горечи, обиды и едкого сарказма строки:

Грежу без устали —Вот безумиеИ рифмы плету не смыкая глазКогда нельзя из окна высунутьсяЧтобы увидеть свое «сейчас».

Ты небо ты солнцеДавай вывертывайМеня наизнанку как хлам а тамПопробуй сказать слово «совесть»Своим темным сытым богам

Беги по улицамРаздирая кружевоПоверх барьеров швыряя стонКогда на Москвой до Арбата суженнойВисит как плакат Наполеон

Звени, качайсячто прадедов улейВ плену всех ветреных и черных днейВались как сноп в безнадежную одурьГде нету ни звуков и ни огней

Беги без оглядкиДави беспощадноДев порочных беспечный ройНе слушай их крики примерно слащавыеЗовущие или просящие «стой!»

Из неба и пыливыковывай орденКусай обметанную губуКогда из-под стула глядит юродивыйБуди пинками свою судьбу

Судьба распрямитсяржаво неспешноИз ветра в плач и из плача в смехСудьба отдастся тебе как преждеПеребывать успевши у всех

Содрав коростуи выскоблив сыпьШагнешь в нору мою ты вдруг среди дняУмру и воскресну и птица выпьВскричит как лопнувшая струна

Не помню смехас которым рожалаИ мир открывала из чрева исторгнувНо ты озлобившись и зажавшисьВсё плачешь и бредишь в липких пеленках

Густыми белиламипамять замазавВсе стонешь себя потерять боясьПотом из грешной души выволакиваешьИзбитое тело похмельем томясь

Ликует на площадиДует в ушиВетер изгаженных детских грезА дома греется тихий ПушкинНад вымыслом проливший столько слез…

Как эти стихи, а точнее, гулкий дьявольский хохот, были похожи на мою жизнь! Помнится, муж на теоретическом уровне обосновывал однажды неизбежное упразднение строго очерченных поэтических образов, размеров и рифм, ставшими беспомощным атавизмом еще в прошлом веке. Кто знает, может быть, он лежит сейчас где-нибудь опустошенный, брошенный, больной и гордый, под забором?