Михаил Строгов - Жюль Верн

Тем временем с первым звуком фанфар командующий артиллерией и главный конюший эмира в сопровождении блистательного эскорта узбекских конников направились к аванпостам навстречу Ивану Огареву.

Приблизившись на подобающее расстояние, они оказали ему высочайшие почести и пригласили следовать за ними к шатру Феофар-хана.

Иван Огарев, как всегда невозмутимый, холодно ответил на почтительные излияния сановников. Одет он был очень просто, но при этом, из какого-то бесстыдного молодечества, по- прежнему носил форму русского офицера.

Когда он уже тронул коня, собираясь пересечь лагерное ограждение, к нему, проскользнув меж всадников эскорта, приблизилась Сангарра и замерла в ожидании.

— Ничего нового? — спросил Иван Огарев.

— Ничего.

— Потерпи еще.

— Близок ли час, когда ты заставишь старуху заговорить?

— Близок, Сангарра.

— И когда же старуха заговорит?

— Когда мы будем в Томске.

— А мы там будем?…

— Через три дня.

Большие черные глаза Сангарры ярко сверкнули, и она неспешно удалилась.

Иван Огарев пришпорил коня и в сопровождении своего штаба, состоявшего из офицеров-татар, направился к шатру эмира.

Феофар-хан ждал своего первого заместителя. Совет, куда входили хранитель монаршьей печати, ходжа и несколько высоких сановников, занял в шатре свои места.

Иван Огарев спешился, вошел в шатер и оказался перед эмиром.

Феофар-хан был мужчина сорока лет, высокого роста, весьма бледный, со злобным взглядом и свирепым выражением лица. Черная, завитая борода рядами спускалась ему на грудь. В своем военном одеянии — кольчуге из золотых и серебряных колец, с перевязью, блиставшей драгоценными каменьями, и с кривыми, как ятаган [80], сабельными ножнами в оправе из ослепительных бриллиантов, в сапогах с золотыми шпорами и в шлеме с султаном, искрившимся россыпью огней, — Феофар-хан являл взору не столько внушительный, сколько странный вид татарского Сарданапала [81], безраздельного владыки, который по собственному усмотрению распоряжается жизнью и состоянием своих подданных; чья власть не имеет пределов и кому, в силу особой привилегии, дан в Бухаре титул эмира.

При появлении Ивана Огарева высокие сановники остались сидеть на своих подушках с золотыми гирляндами; однако Феофар-хан, возлежавший на роскошном диване в глубине шатра, где землю скрывал густой ворс бухарского ковра, поднялся навстречу.

Подойдя к Ивану Огареву, эмир запечатлел на его щеке поцелуй, в значении которого невозможно было ошибиться. Этот поцелуй возвышал первого заместителя до главного лица в совете и временно ставил его над ходжой.

Затем, обращаясь к Ивану Огареву, Феофар произнес:

— Мне не к чему задавать тебе вопросы. Говори, Иван. Ты найдешь здесь уши, готовые выслушать тебя.

— Такшир [82], — отвечал Иван Огарев, — вот что хочу я поведать тебе.

Иван Огарев выражался по-татарски и украшал свои фразы пышными оборотами, отличающими речь жителей Востока.

— Такшир, теперь не время бесполезных слов. То, чего я достиг во главе твоих войск, тебе известно. Рубежи Ишима и Иртыша ныне под нашей властью, и туркменские всадники могут купать своих лошадей в их водах, отныне ставших татарскими. Киргизские орды поднялись по слову Феофар-хана, так что главная сибирская дорога от Ишима до Томска принадлежит тебе. Теперь ты можешь посылать свои войска как на восток, где солнце всходит, так и на запад, где оно заходит.

— А если я отправлюсь вместе с солнцем? — спросил эмир, слушавший с совершенно бесстрастным лицом.

— Отправиться вместе с солнцем, — ответствовал Иван Огарев, — это значит направиться в сторону Европы, то есть быстро покорить сибирские края от Тобольска до Уральских гор.

— А если я двинусь навстречу небесному светилу?

— Двинуться навстречу — значит подчинить татарскому владычеству вместе с Иркутском еще и богатейшие земли Центральной Азии.

— А как же армии петербургского султана? — спросил Феофар-хан, обозначив этим странным титулом императора России.

— Его тебе нечего бояться — ни на восходе, ни на закате, — ответил Иван Огарев. — Нападение было внезапным, и прежде чем русская армия сможет прийти на помощь, Иркутск или Тобольск уже падут к твоим ногам. Царские войска раздавлены у Колывани, и так они будут раздавлены везде, где твои солдаты вступят в бой с безрассудными солдатами Запада.

— А какую мысль подсказывает тебе твоя преданность татарскому делу? — помолчав немного, спросил эмир.

— Моя мысль, — живо отозвался Иван Огарев, — идти навстречу солнцу! Отдать травы восточных степей на съедение туркменским коням! Взять Иркутск, столицу восточных владений царя, а вместе с ней — заложника, захват которого стоит целой страны. Пусть, за отсутствием царя, в твои руки попадет Великий князь, его брат.

В этом заключалась главная цель, которую преследовал Иван Огарев. Слушая эти речи, можно было подумать, что перед вами один из жестоких потомков Степана Разина, знаменитого разбойника, опустошавшего в XVII веке Южную Россию. Захватить Великого князя и беспощадно с ним расправиться — значило бы полностью удовлетворить свою ненависть! Кроме того, взятие Иркутска вело к незамедлительному переходу под татарское господство всей Восточной Сибири.

— Так тому и быть, Иван, — ответил Феофар.

— Каковы твои повеления, такшир?

— Уже сегодня наша штаб-квартира будет перенесена в Томск.

Иван Огарев поклонился и, сопровождаемый хуш-беги, удалился — распорядиться о выполнении приказов эмира.

Когда он уже собирался сесть на коня, чтобы вернуться к аванпостам, неподалеку, в той части лагеря, которая была отведена для пленных, поднялась неожиданно какая-то суматоха. Послышались крики, прогремело два или три выстрела. Что это — попытка бунта или побега, которую следовало незамедлительно пресечь?

Иван Огарев и хуш-беги сделали несколько шагов вперед, и почти тут же перед ними появились два человека, которых солдатам не удалось удержать.

Хуш-беги, не дожидаясь разъяснений, сделал жест, означавший предание смерти, и головы двух пленников должны были вот-вот скатиться наземь, но Иван Огарев произнес несколько слов, и занесенные сабли замерли.

Русский — он понял, что эти пленники были иностранцы, и приказал подвести их ближе.

Это были Гарри Блаунт и Альсид Жоливэ.

Как только Иван Огарев прибыл в лагерь, они потребовали, чтобы их к нему провели. Солдаты отказались. Отсюда и драка, и попытка побега, выстрелы, которые лишь по счастливой случайности не задели журналистов. Однако — не вмешайся первый заместитель эмира — их казнь была бы неминуема.

Какое-то время Иван Огарев разглядывал пленников, которые были ему совершенно незнакомы. Они, как все помнят, присутствовали при известной сцене на ишимской почтовой станции, когда Иван Огарев ударил Михаила Строгова; однако на этих путников, находившихся в тот момент в общем зале, он тогда никакого внимания не обратил.

Гарри Блаунт и Альсид Жоливэ, напротив, сразу же его узнали, и француз вполголоса произнес:

— Вот те на! Похоже, полковник Огарев и ишимский грубиян — одно и то же лицо!

Затем, на ухо своему спутнику, он добавил:

— Изложите ему наше дело, Блаунт. Вы окажете мне услугу. Этот русский полковник в татарском стане вызывает у меня омерзение, и, хотя благодаря ему голова моя все еще цела, глаза мои, боюсь, с презрением отвернутся, не захотят его лицезреть!

И, сказав это, Альсид Жоливэ изобразил полное, высокомерное безразличие.

Понял ли Иван Огарев, насколько оскорбительной была для него позиция, занятая пленником? Во всяком случае, он никак этого не обнаружил.

— Кто вы, господа? — спросил он по-русски и очень холодно, но без привычной для него грубости.

— Корреспонденты из английской и французской газет, — лаконично ответил Гарри Блаунт.

— У вас, конечно, есть бумаги, удостоверяющие личность?

— Вот письма, аккредитующие нас в России при английской и французской государственных канцеляриях.

Иван Огарев взял письма, которые протягивал ему Гарри Блаунт, и внимательно их прочел. Потом спросил:

— Вы требуете разрешения следить за нашими военными операциями в Сибири?

— Мы требуем свободы, вот и все, — сухо ответил английский корреспондент.

— Вы свободны, господа, — объявил Иван Огарев. — И я с интересом почитал бы ваши заметки в «Daily Telegraph».

— Это будет вам стоить, сударь, — сообщил Гарри Блаунт с самым невозмутимым равнодушием, — шесть пенсов номер плюс почтовые расходы.

После чего он повернулся к своему компаньону, который, по всей видимости, полностью одобрил его ответ.