Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

– Значит, не влюблен? – осведомился Валуев.

– Совершенно. Я страдаю от неразделенной любви к мадам Хвостовой, кузине Додо.

(Евдокия Ростопчина, до замужества Сушкова, приходилась двоюродной сестрой Катерине Сушковой, вышедшей за Хвостова).

– Это он нарочно, – заметил Монго. – Для отвода глаз. А на самом деле никаких чувств к Кити давно не питает.

– Ты почем знаешь?

– Я тебя, племянничек, как облупленного знаю.

Неожиданно лакей доложил:

– Ее сиятельство графиня Мусина-Пушкина.

Трубецкой даже хлопнул в ладоши.

– На ловца и зверь бежит!

Лермонтов фыркнул.

– Я с тобой посчитаюсь, Серж, и за «ловца», и за «зверя»!

– Ой, ой, ой. А отчего мы вспыхнули, мсье любострастник?

В залу вошла Эмилия Карловна, раскрасневшаяся от вечернего холодка.

– Извините, господа, за мое столь позднее появление, но никак не могла раньше вырваться. Саша, младшенький, раскапризничался, не хотел идти с нянькой в спальню.

– Мы уже не надеялись, – пошла ей навстречу Маша. – Чай будешь?

– Да, пожалуй. В дороге слегка подмерзла.

– Весна нынче прохладная.

– В Петербурге всегда прохладные весны.

Граф Валуев поинтересовался:

– Как здоровье супруга, Владимира Алексеевича?

– Слава богу, пишет, что неплохо.

– »Пишет»? Разве он в отъезде?

– Он теперь в Москве. Чтобы продать или заложить одно из имений.

– Все-таки решили продать?

Милли потупилась.

– Некуда деваться. Страсть Владимира Алексеевича к игре дорого обходится нашему семейству.

Трубецкой заметил:

– Но порой он бывает в прибытке, как я слышал. Говорили, месяца два назад выиграл у Потоцкого более ста тысяч.

– А спустя неделю все проиграл да еще и должен остался.

Маша Валуева перекрестилась.

– Вот несчастье, Господи, прости.

Милли улыбнулась.

– Ах, не нужно за нас переживать. Мы с Владимиром Алексеевичем серьезно поговорили накануне его отъезда в Москву. Он поклялся больше не садиться за ломберный стол.

– Дай-то Бог, – вновь перекрестилась хозяйка.

Разговор пошел на отвлеченные темы, затем Лермонтова попросили что-нибудь почитать. Он вначале отнекивался, но потом, хитро посмотрев на Мусину-Пушкину, сказал:

– Разве что вот это.

Графиня Эмилия —

Белее, чем лилия,

Стройней ее талии

На свете не встретится.

И небо Италии

В глазах ее светится.

Но сердце Эмилии

Подобно Бастилии.

Гости засмеялись, стали громко выражать свое восхищение. Эмилия Карловна, пунцовая и смущенная, бормотала оправдания, вроде: «Я не понимаю, чем вызвано…», «Не давала повода…», «Мсье Лермонтов шутит…»

– Ясное дело, шучу, – проговорил поэт.

– Э-э, позволь тебя уличить в лицемерии, – возразил Монго. – Тон стихотворения хоть и веселый, но по сути все верно. Наша графиня действительно прелестнее лилии, обладает удивительно тонкой талией и в глазах ее итальянский блеск, несмотря на шведские корни. Про Бастилию – тоже правда: сердце принадлежит только мужу.

– Ты уверен? – усмехнулась Ростопчина.

– Был уверен до настоящего времени. Неужели ты знаешь, Додо, то, что неведомо нам? И Бастилия пала?

Все опять засмеялись. Мусина-Пушкина сказала:

– Господа, я считаю сию полемику на мой счет неприличной.

– Извините, Милли, вы правы, – поклонился в ее сторону Столыпин. – Мы с Додо слегка увлеклись. Этот башибузук Маешка вечно выбивает солидных людей за рамки благопристойности.

– Прекрати, Монго, или мы поссоримся, – проворчал Лермонтов.

– Умолкаю, ибо наш гений страшен в гневе.

– Представляете, Эмилия Карловна, – продолжил ерничать поэт, – Монго и Додо утверждали до вашего приезда, будто я от вас без ума.

Мусина-Пушкина помолчала. Затем тихо спросила:

– Разве это не так?

Михаил растерялся от этого вопроса, но быстро нашелся:

– Так же, как и все: нет мужчины в свете, кто бы не увлекся вами.

– Но они не сочиняют обо мне столь очаровательные стихи.

– Вам понравилось?

– Безусловно. Кроме последних строчек.

– Что же в них дурного?

Графиня вздохнула.

– Участь любой Бастилии незавидна…

В воздухе повисла напряженная тишина. Произнесенный намек был весьма прозрачен.

– …посему такое сравнение неверно. Сердце мое – не Бастилия, а Тауэр: он не знал разрушений.

Михаил расхохотался.

– Нет, сравнение с Тауэром не подходит.

– Отчего же?

– Оттого что не в рифму.

Все рассмеялись вслед за ним, и Эмилия Карловна тоже. Покачав головой, она ничего больше не сказала.

Вскоре начали разъезжаться. Первыми ушли Монго и Трубецкой, чтобы успеть посетить знакомых артисток кордебалета после спектакля, за ними распрощалась Ростопчина, лукаво погрозив Лермонтову пальчиком. Затем поднялась и Мусина-Пушкина.

– Вам пора? – огорченно спросил Михаил.

– Да, уже двенадцатый час. И хозяева от гостей утомились.

– Милли, не спешите, – возразила Маша Валуева.

– Не могу, ибо неприлично замужней даме пропадать из дома надолго в отсутствие мужа.

– Разрешите вас сопроводить? – не сдавался поэт.

– Разрешаю – только вниз по лестнице до парадного.

– Ну а если до вашего парадного?

– Нет, ни в коем случае.

Он подставил согнутую в локте руку, и они вышли из дверей залы. Оказавшись наедине с Михаилом, Эмилия шепнула:

– Замечательные стихи… я не ожидала… И весьма тронута…

– Это был экспромт. В письменном виде их не существует.

– Нет, они уже существуют: я приеду и сразу запишу их себе в дневник.

– Вы ведете дневник?

– Да, веду, чтобы изливать душу самой себе. Больше некому, к сожалению…

– Ну а вдруг прочтут посторонние?

– Я надежно прячу. А в конце года, когда на улицах Петербурга начинают жечь рождественские костры, чтоб обогревать нищих и бездомных, бросаю очередную тетрадь в огонь.

– Неужели вы так одиноки?

– Невообразимо.

Лермонтов повернулся к ней лицом, и увидел, что Мусина-Пушкина плачет.

– Боже мой, дорогая Милли… – голос его предательски дрогнул. – Умоляю, не надо слез. Вы отныне не одиноки, поверьте. Потому что я с вами.

– О, Мишель… – простонала она. – К сожалению, вы со мной, а я с вами только мысленно.

Он покачал головой.

– Нет, моя любимая – лишь одно ваше слово, лишь одно ваше «да», и мы будем вместе и душой, и телом.

Наклонившись, Михаил коснулся губами ее мокрых губ. Эмилия ответила робко и нежно, чуть подняв подбородок. Затем прошептала:

– Дорогой, любимый… это невозможно.

– Отчего же?

– Я клялась перед Богом… в верности супругу.

– Бог есть любовь. Бог поймет и простит.

– Не могу… не знаю… – вырвавшись, графиня устремилась на улицу.