Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

– Вам уже лучше?

– Да, как будто. – Михаил решительно обнял ее и отчаянно поцеловал в губы.

Милли прошептала, оседая в его руках:

– Я тебя люблю, Миша… так люблю, так люблю…

– Милая, единственная… – Он восторженно вздохнул. – Значит, ты согласна?

– Да.

Лермонтов в сладостном порыве поцеловал ее снова, жарко и неистово. Она покорно приоткрыла губы.

– Выходи первой. Через четверть часа жду тебя у парадного. Ты в коляске?

– Да. А ты?

– Я пешком, я живу неподалеку. Но ко мне нельзя – бабушка узнает.

– А куда поедем?

– Я сейчас придумаю что-нибудь.

Он постоял еще на балконе, собираясь с мыслями и ощущая сладкую дрожь. А когда возвратился в залу, то опять столкнулся с Краевским. Тот набросился на него с выпученными глазами:

– Ты совсем обезумел, братец? Мокрый, весь в снегу…

– Что из того? – легкомысленно спросил поэт, утирая платком лицо.

– То, что ваше уединение на балконе не прошло незамеченным. Володя Соллогуб едко пошутил. Значит, и известной тебе особе будет сообщено.

– Что из того? – повторил он.

– То, что покровительству может настать конец.

Михаил отмахнулся.

– Ну и черт с ним. Думаю, потеря невелика.

– Ой ли? Женщина в гневе непредсказуема. А сиятельная женщина, не имевшая в жизни отказов, хитроумна вдвойне.

– Месть? Не думаю.

– Ты не знаешь великосветских нравов, Мишель.

Но его мысли были о другом. То есть о другой.

Повезти графиню к себе он не мог, а искать пустую комнату у друзей не было времени. Да и риск огласки в этом случае был бы велик. Значит, вариант оставался один: хорошо знакомый всему офицерству Петербурга дом на углу Невского и Лиговки – так называемые «нумера», где за небольшие деньги можно было снять апартаменты на ночь. Не Версаль, конечно, но без клопов. Простыни сухие и чистые.

Торопливо спустившись по лестнице, он взял свою шинель, сам надел, отказавшись от помощи лакея.

Снег на улице еще шел, но уже не так сильно. Мостовые были мокрые и блестящие, отражая свет газовых фонарей. У парадного стояла коляска Мусиной-Пушкиной – Лермонтов узнал кучера по высокой бараньей шапке. Он даже знал, как его зовут, – Харитон.

Время шло, а Эмилии Карловны не было. Становилось зябко, холод проникал через тонкие подошвы хромовых сапог. Михаил притоптывал, переминаясь с ноги на ногу. Неужели передумала? Или отговорили? Когда он уже отчаялся, она выскользнула из парадных дверей – в пелеринке, опушенной мехом горностая, и красивом кружевном капоре. Молча взяв поэта за руку, увлекла в коляску и сказала кучеру с волнением:

– Харитон, поехали. – Затем обернулась к спутнику: – Куда «поехали»?

– Угол Невского и Лиговки, там я покажу.

Она повторила. И, прижавшись к нему, горько прошептала:

– О, Мишель, я сошла с ума. Мы оба сошли с ума. Мы совершаем страшную глупость.

Михаил обнял ее.

– Это не глупость, Милли, а любовь.

– Разве любовь – не глупость?

– Это самая сладкая глупость на свете.

Мелькали фонари, цокали копыта, коляску трясло на неровностях брусчатки. Дом стоял в переулке. Лермонтов вышел из коляски и отправился на разведку. За большой лакированной стойкой восседал распорядитель, так сказать, обер-кельнер, в шелковом жилете и с тщательно прилизанной шевелюрой, – звали его Франц Иванович. Увидав Лермонтова, он приветливо заулыбался и привстал:

– Здравия желаю, Михаил Юрьевич. Что-то мы давно вас не видели.

– Недосуг было, голубчик. А теперь вот пришла нужда. Есть ли свободные покои?

– Для вас – всегда. Осьмнадцатый либо двадцать третий, как вы любите?

– Пожалуй, двадцать третий. Он хоть и дороже, но зато уютнее.

– С превеликим удовольствием. Вот ключи. Оплата, как всегда, после – мы вам доверяем. Насчет шампанского распорядиться? И конфект? Может быть, цветов?

– Да, шампанского, и конфект, и цветов. А с утра – кофе и бисквиты.

– Слушаюсь. Исполним.

Мусина-Пушкина, кутая лицо в воротник, чтобы при свете ее не запомнили, промелькнула мимо привратника. Франц Иванович, глядя вслед, улыбался и подобострастно кивал.

В номере она обреченно села на стул, сгорбилась и заплакала. Михаил упал перед ней на колени и начал целовать ладони в перчатках:

– Полно, дорогая, любимая, несравненная… Умоляю вас, не плачьте. Мы же взрослые люди.

– Ах, оставьте, Мишель, не успокаивайте меня, – простонала она. – Я веду себя, как последняя уличная девка. Я, графиня, мать троих детей, еду с офицером в меблированные комнаты… ночью… пользуясь отсутствием мужа… Это грязно, гнусно!

– Вы неправы, Милли, совершенно неправы, – уговаривал он. – С мужем вы давно охладели друг к другу, несмотря на общих детей. У него своя жизнь в игорных домах и мужских клубах, а у вас своя. Одинокая, невеселая жизнь. И ваше чувство ко мне вовсе не преступно, а, напротив, живительно. Я люблю, и вы любите. Отчего же нам не быть вместе?

– Я не знаю, Миша, но мне страшно.

Их горячий, нежный поцелуй прервался стуком в дверь и голосом коридорного: – Сударь, ваше шампанское, соблаговолите открыть.

Эмилия отвернулась к окну, пряча лицо от слуги. Тот занес ведерко со льдом и бутылкой игристого, сладости и фрукты, празднично завязанный букет алых роз. Обернув полотенцем, ловко, с небольшим хлопком вытащил пробку. Получил на чай и с поклоном вышел.

Мусина-Пушкина вздохнула.

– Ну и пусть. Может, вы и правы. Он себе позволяет, и я позволю. Станем с вами безумствовать. – Она сняла капор. – Наливайте, сударь!

Лермонтов рассмеялся.

– Слава богу! Разрешите вашу накидку.

Белая пена вздыбилась над бокалами, потекла по хрустальным стенкам. Эмилия сказала:

– Для начала – на брудершафт.

– Хорошо, но вообще-то мы уже переходили на «ты».

– Разве?

– Нынче на балконе.

– Совершенно не помню. Я была словно в каком-то угаре.

– Итак, на брудершафт.

Их руки переплелись. А потом соединились уста.

Ставя бокал, Милли промахнулась мимо столика, он упал на пол, на ковер, но не разбился, а откатился к стене. Рядом с ним вскоре оказались шелковые чулки. Горящие в канделябрах свечи трепетно дрожали желтыми язычками, наблюдая за происходящим…

Лермонтов откинулся на подушку и, все еще тяжело дыша, сладостно прикрыл глаза. Эмилия, лежа у него на плече, шептала:

– Я люблю тебя, люблю…

Она подняла голову и обрушила на него водопад из белых кудрей. Свечи отразились в ее зрачках.

– Миша, ты знаешь, я теперь ни о чем не жалею.

– Правда?

– Правда. Я счастливее всех на свете.

– Это я счастливее всех на свете.

– Это мы счастливее всех на свете. – Она поцеловала его в плечо. – Я благодарна тебе за все. Ты избавил меня от одиночества.

– Это ты избавила меня от одиночества.

– Это мы избавили друг друга от одиночества!