Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

Отношения с Мусиной-Пушкиной пережили за это лето несколько этапов.

Первый – продолжение романтических встреч. Лермонтов смирился, что она не покинет мужа при любых обстоятельствах, и решил не загадывать вперед, наслаждаясь сегодняшним днем. Встречи происходили у него на квартире при отсутствии Столыпина-Монго (тот часто ездил в Петербург к своей возлюбленной – графине А. К. Воронцовой-Дашковой), были бурные, страстные, головокружительные. Длились май, июнь и июль.

На втором этапе любовники, неожиданно поссорившись, перестали видеться. Причиной сделались слухи, что у Лермонтова якобы роман с княгиней Щербатовой. Он ей действительно симпатизировал, написал несколько стихотворений в альбом, даже в шутку говорил, что готов жениться, но за рамки платонических чувств их отношения никогда не выходили. А Мусина-Пушкина сплетням поверила и однажды спросила напрямик:

– Ты действительно хочешь жениться на княгине Мэри Щербатовой?

Михаил расхохотался.

– Я не исключаю. Дама очаровательная, молодая вдовушка, умная, с состоянием и в меня влюблена, как кошка.

– Не шути, пожалуйста. Я хочу знать правду.

Но поэт не изменил игривого тона.

– Да какие шутки в самом деле? Мне пора устраивать свою жизнь. Выйти в отставку, уехать в Тарханы, заниматься литературой. Вить семейное гнездышко. Я бы с удовольствием сделал это с тобой, но ведь ты не хочешь уходить от супруга. Что же прикажешь мне тогда? Оставаться в девках? Нет, решительно я хочу жениться. И княгиня Мэри – самая подходящая для сего партия.

Мусина-Пушкина приняла эти веселые рассуждения за чистую монету, побледнела и произнесла с дрожью в голосе:

– Значит, ты готов со мною расстаться?

– Ты же не хочешь со мною соединиться!

– Я дарила тебе любовь, нарушая супружескую верность. Этого, по-твоему, мало?

– Нет, конечно, немало, – согласился он. – И тебя мне понять легко. Но пойми и ты меня: я хочу стабильности и семейного счастья. Ты, со мной наигравшись, возвращаешься в свою семью – и ничто в твоей жизни не меняется. А меня бросаешь одного? Разве это честно?

У графини хлынули слезы.

– Ты меня не любишь, – всхлипывала она. – Ты готов променять меня на какую-то светскую пустышку.

– Нет, Щербатова не пустышка, – продолжил игру Лермонтов, хотя и понимал, что они зашли слишком далеко и сейчас поссорятся. – И вообще, какое право ты имеешь ее судить? Я же не говорю ничего дурного о твоем муже, хотя и мог бы. Он далеко не ангел. Говорят, у него в Москве любовница – актриска Малого театра.

– Знаю, доброхоты донесли. Мне все равно. Он отец моих детей. Он меня содержит. Я должна принимать его любым, ибо так предписано.

– Ах, предписано? – Михаил и сам начал заводиться. – Отчего же тогда ты ему не предана, а сделала рогатым, бегая на встречи с молодым офицериком?

Мусина-Пушкина вздохнула.

– Я увлеклась и потеряла голову.

– А теперь жалеешь?

– Очень жалею.

– Так за чем дело стало? Возвращайся к своему ненаглядному, моту и распутнику, но законному мужу. Я женюсь на Щербатовой. И мы навсегда расстанемся.

– Ты, конечно, только этого и желаешь. – Она вытерла слезы и начала обмахиваться платочком.

– Я желаю? Это ты только что сказала, что очень жалеешь о нашей связи.

– Ты меня вынудил так сказать. А на самом деле все наоборот.

– Наоборот это как?

– Ты соблазнил меня, обесчестил, а теперь стремишься под венец с другой.

Лермонтов просто затрясся от бешенства.

– Что за чушь? Ты в своем уме? Я ей предлагаю уйти ко мне – она не хочет. Я ей предлагаю остаться с мужем – она рыдает. Связи со мной стыдится, но ревнует к Щербатовой. Это какое-то сумасшествие.

Однако графиня все истолковала по-своему.

– А-а, так ты считаешь меня сумасшедшей? Спасибо тебе большое за откровение. Наконец-то мне стало понятно твое истинное отношение.

– Прекрати цепляться к моим словам.

– Как же мне не цепляться? Я же сумасшедшая.

– Ты не сумасшедшая. Ты хуже.

– Хуже? Это как?

Михаил отмахнулся.

– Да не все ль равно!

– Нет, закончи, коль начал. Хуже сумасшедшей – это как?

– Отстань, пожалуйста. Не желаю продолжать сей глупейший спор.

– Нет, изволь ответить.

– Милли, перестань.

– Мне очень интересно: разве может быть что-то хуже сумасшедшей?

– Может.

– Вот и скажи.

– Хуже сумасшедшей – ты.

– Чем же?

– Сумасшедшая значит «сошедшая с ума». А тебе сходить не с чего. В голове пусто. – И он демонстративно постучал себя кулаком по лбу.

– Ого, вот это новость.

– Кушай на здоровье.

– Объяснился как следует.

– Лучше поздно, чем никогда.

Они, надувшись, продолжали сидеть по разным углам. Наконец, Мусина-Пушкина встала, покопавшись в ридикюле, вытащила пудреницу, перед зеркалом привела в порядок щеки, носик, лоб. Лермонтов спросил:

– Ты уходишь?

Она молчала.

– Ты не можешь уйти, не помирившись.

Графиня словно не слышала.

Он поднялся.

– Ну, прости меня, коли я сказал что-то лишнее. Ты меня завела, я не смог сдержаться.

Эмилия Карловна, глядя в сторону, стала вывязывать бантик из тесемок шляпки.

Михаил подошел, взял ее за плечи.

– Я клянусь, у меня к Щербатовой нет никаких чувств. И я не собираюсь на ней жениться. Я люблю тебя.

Сбросив его ладони, она холодно ответила:

– Чепуха. Прощай. – И открыла дверь.

Он схватил ее за руку.

– Подожди. Посмотри мне в глаза.

– Пусти, мне больно.

Лермонтов разжал пальцы.

– Если ты уйдешь, не простив меня, между нами будет все кончено.

– Значит, кончено. – И она ушла, хлопнув дверью у него перед носом.

Он не стал плакать, как тогда в апреле, а только походил взад-вперед по комнате. Затем подошел к зеркалу, причесал волосы и бачки, высунул язык, показал его то ли самому себе, то ли ей, воображаемой. Проговорил философски:

– Баба с возу – кобыле легче. – Немного подумал. – Я по крайней мере вел себя с ней честно, предложив уйти от супруга и соединиться. Но она решила по-своему. Значит, поделом. – Грустно улыбнулся. – Может быть, действительно поухаживать за Щербатовой? Клин клином. Лучшее средство от любви – новая любовь. Или пуля в лоб.

Его размышления прервались появлением Столыпина-Монго. Он ввалился пьяный и расхристанный. Рокотал, прижимая к груди бутылку:

– Мне конец, Маешка. Понимаешь, конец! Я отставлен, изгнан, вышвырнут на улицу пинком под зад. Стыд и позор, страшное унижение!

– Боже мой, о чем ты? Дашкова тебя прогнала?

– Нет, другое. Я имел разговор с ее мужем.

– Неужели?

– Да, представь себе. Он внезапно приехал из деревни и застал нас в столовой, пьющими утренний кофе. Оба, разумеется, неглиже. Что тут говорить? Он все понял. Но и глазом не моргнул. Просто сказал мне: – Не могли бы вы, сударь, переговорить со мной в моем кабинете? Жду вас через десять минут, чтобы вы успели одеться. – Каково?