«…и компания» - Жан-Ришар Блок

Усадьба Лепленье стояла на возвышенности, ближе к спуску. Узкая и длинная полоса земли — гектаров в десять — отделяла дом от главных ворот, выходивших на Нантское шоссе. Верхняя часть парка была покрыта сосновым леском, здесь же были разбиты искусственные лужайки, огород и двор, засаженный, на нормандский манер, яблонями и шпанскими вишнями.

Господский дом, построенный еще во времена Регентства, был обращен фасадом к дороге. Южная его сторона, составлявшая основание прямоугольника, выходила окнами на долину, где шелестели столетние дубы и расстилались обширные заливные луга. На противоположном высоком берегу реки, глубоко подмытом ее течением, шли уступами рыжеватые перепаханные поля. И наконец, возвышаясь над всем остальным пейзажем, кряжистое плоскогорье в полукилометре отсюда перерезало линию горизонта и сбегало к югу, унося на себе фермы, угодья, поля, вязы и свет.

Лето шло на убыль. Небеса хранили еще неестественную лазурную синеву, но осень уже тронула своей печатью изнанку каждого листа.

Жозеф никогда не мог забыть этого ослепительно яркого дня, этого расточительного багрянца виноградных листьев, вьющихся вдоль стен. Он посмотрел вокруг и сказал:

— Я вас вполне понимаю.

Слова эти были произнесены таким тоном, что Элен еще ниже опустила ресницы. Она бросила безнадежный взгляд на равнину и быстро направилась к собачьим будкам, куда прошел ее отец.

«Почему? Почему?» — думала она, чувствуя, как кровь шумит у нее в ушах… Каждое слово рождало предчувствие чего-то неизбежного и от этого звучало по-особому.

Жозеф не бежал за ней, но и не отставал. Элен слышала за собой его шаги, ступавшие в такт ее шагам.

«Вот оно, — думала девушка, — вот оно, беспощадное упорство муравья!»

— У вас есть брат, мадемуазель?

— Да, есть.

— А он похож на вас?

Элен обернулась к вопрошавшему. Нет, он робеет, оп сконфужен. Два покорных глаза глянули на нее с пламенным смирением. Она вздрогнула, как будто почувствовав прикосновение льдинки к своим великолепным плечам.

Но правы утверждающие, что смех — наиболее верное орудие против козней лукавого. Счастливцы, которые наделены этим даром от природы, даже не сознают своей мощи.

Смех Элен можно было сравнить с брызгами апрельских лучей. Ее смех заключал в себе множество оттенков: в зависимости от обстоятельств он бывал то знаком согласия, то предложением дружбы. Он мог выразить уважение, похвалу, сдержанность, заменить уклончивый ответ и мягкий отказ. В нем не было только одного — насмешки. Радость жизни несовместима с оскорблением. Впрочем, это уж слишком серьезная игра; женщина идет на нее только в самом крайнем случае. Нападать — значит признать равенство своего противника. При всех прочих обстоятельствах предпочтительнее молчание или веселая улыбка.

Когда беседа начинала спотыкаться о подводные камни, Элен, чтобы предотвратить роковые паузы, разражалась смехом, все приходило в равновесие, и в воздухе как бы проносился очистительный порыв ветра. Смех этот был тем более удивителен, что голос Элен обычно звучал серьезно и немного приглушенно. Тот не понял бы ничего в характере мадемуазель Лепленье, кто не разгадал бы в ее заразительном смехе ободряющую мягкость сиделки.

Обсудив с разных точек зрения и взвесив во всей его сложности вопрос, заданный Жозефом, который молча теребил усы, Элен снова взглянула вдаль и снова рассмеялась.

— Похож ли он на меня? Бедный мальчик, он был бы очень этим огорчен.

— Но почему? — осведомился Жозеф, и голос его сразу потускнел, как удаляющаяся дробь барабана.

Дружелюбный смех стал еще нежнее:

— Почему? И так уж в его крови слишком много нашего, фамильного. Еще одна лишняя капля была бы ему не на радость, а на горе.

Жозеф поддался добродушию своей собеседницы:

— Неужели же она такая страшная, эта кровь?

— Да, страшная, — ответила девушка, стараясь не глядеть на Жозефа.

В глазах Элен зажглись искры, игра которых могла означать только одно — вспышку переполняющей ее жизни. В эту минуту ей казалось, что она сжимает в руке весь мир, как детский мячик. Она с трудом нашла в своем голосе мягкие ноты:

— Кровь ветреников, бездельников, вольнодумцев — словом, ничего, что необходимо для деятельности в обществе.

— Но ведь ваш брат…

— Офицер. Ну и что же? Они только и думают о чинах да сплетничают. Вы же видите, что они сделали с Францией! Все их побитые военачальники награждены и пошли в гору, за исключением одного.

— Кого же?

— Как кого? Данфер-Рошеро.

Девушка вновь прикрыла ресницами глаза. Жозеф был чудовищно невежествен в политике. Он считал всех господ офицеров прирожденными героями.

— Я говорю о вещах, которые в сущности меня совершенно не касаются, — весело добавила Элен. — Мой брат Жюльен — прекрасный мальчик, но он имел глупость вообразить себя легитимистом на том лишь основании, что прекрасно ездит верхом, и никак не может забыть, что наш род принадлежит к потомственному титулованному чиновничеству. У каждого Лепленье есть свой конек.

— А вы часто видитесь с братом? — спросил Жозеф. Этот кавалерист начинал ему определенно не нравиться.

— Нет, не особенно. Он много охотится с дворянами и дворянчиками. А потом вы забываете об интригах — они отнимают у этих господ большую часть времени. Стоит двум-трем мальчикам собраться вместе, чтобы позлословить насчет Гамбетты[19], и они уже слывут у себя в полку заговорщиками.

— Но ведь ваш батюшка, кажется… — тревожно осведомился Жозеф.

— Папа? В прошлом году он был кандидатом от республиканцев. Во время переворота[20] он даже с неделю отсидел под арестом. Смотрите, вот здесь жандармы ждали в засаде, а на этой дороге они арестовали папу и дядю Жюльена, когда те возвращались с охоты на куропаток. Нет, папа больше годится в заговорщики, чем брат, — заключила она смеясь.

Жозеф был неприятно поражен насмешливой манерой, с какою девушка обсуждала самые грозные мужские предприятия. Неужели придет и его черед пасть под ударом этой иронии? Добродушия, звучавшего в ее голосе, он не заметил. Подобная бойкость суждений сбивала эльзасца с толку. Жозеф Зимлер вдруг вспомнил, что доныне женщина рисовалась ему в образе существа скромного, молчаливого, хрупкого, но весьма требовательного, — и в этом была своя прелесть.

Ни один изгиб этих мыслей не укрылся от Элен. С невольным чувством облегчения и досады она пробормотала:

— Слава богу, и он — как все!

Но Жозеф не был как все, — впрочем, и фирма Зимлеров тоже, — он принадлежал к числу тех людей, которых неизвестное и манит и пугает. Не надо забывать, что Вениамин, отправившийся в Новый Свет, приходился Жозефу двоюродным братом, а Гийом, бесстрашно подписавший купчую на фабрику Понсэ, был его родным братом. И еще одно отличало Жозефа: сколько бы он ни старался постичь окружающее рассудком, душа его, даже когда он заходил в тупик, была открыта всем новым впечатлениям.

И сейчас им полностью владели два впечатления: первое и основное — опьяняющее присутствие этой девушки. Все было откровением, неожиданностью. Общение с Герминой, Элизой, Минной, даже Сарой — с этими добродетельными хранительницами семейного очага — не могло, конечно, служить прологом к этой неожиданной встрече.

Кроме того, «дорогая Ренэ» отнюдь не преувеличивала, сравнивая Элен с «Бескрылой победой». Элен была красавицей. Она обладала даже такой роскошью, как безукоризненная кожа, и еще чем-то неизъяснимо притягательным, чего не в силах были уловить римляне в греческой скульптуре. Гибкость, сила, гармония жестов («взгляд Минервы, стан Венеры Амазонской», — добавляла все та же старая подружка), где женственность проявляет себя в том, что подчас кажется неженственным у других.

Но такого рода достоинства никак не соответствуют последней моде дня, какова бы ни была эта мода и каков бы ни был этот день. Поэтому любой мужчина, взвесив качества мадемуазель Лепленье, тут же пугался. «Элен умрет в девушках», — сказала на смертном одре госпожа Лепленье «дорогой Ренэ». А ведь не было случая, чтобы покойница при жизни хоть раз ошиблась.

Что касается Жозефа, то ничто не препятствовало ему наслаждаться прелестью Элен со всей непосредственностью и душевной простотой.

Вот почему, когда он поддался было неприятному впечатлению, простой жест, каким девушка окутала шалью плечи и шею, отозвался в самых потаенных глубинах его существа. И из этих глубин вырвался безмолвный крик. Сердце его забилось.

Однако чувство непрошедшей горечи заставило его заметить довольно сухо:

— Я, видите ли, не получил никакого образования. У меня просто не было времени интересоваться подобными вещами.

— И я вас прекрасно понимаю. Это самое бесплодное занятие.