Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин

как они будут спорить между собой, не успеют сделать завещания и не воротятся к своим семействам…»

Когда девяностолетнего старика Мухамед-Сарвар-хана отправляли в Кабул, в опалу, он сделал весь путь от Герата до Кабула через пустыни, перевалы и горные хребты не в носилках, не в тахтараване, а верхом на коне, как старый, но еще крепкий воин. Он ехал долго, почти три месяца, но не потому, что берег свои силы, а потому что до последней минуты ждал, что народ Герируда прогонит узурпатора и позовет старого наместника. Но его песнь, песнь его эпохи, была спета.

Серия банкетов и взаимных визитов кончилась. Караван готовился к путешествию в Кабул; нам переменили слабых лошадей, и новый командир конвоя, карнейль-полковник, с усами как у гетманов Украины, представился Раскольникову. Полагалось сделать подарки офицерам прежнего конвоя и мехмандару, и мы вспомнили о часах, обыкновенных карманных часах, которые специально для этого были выписаны по ордеру в Москве. И тут случился исторический анекдот, который тоже следует отнести к эпохе первых дипломатических сношений Советской страны. В московской суете перед отъездом сотрудник полпредства передал ордер в магазин и уехал по другим делам, затем вернулся и принял упакованный ящик. Никто не вскрывал ящика до Герата, а когда явилась необходимость в подарках конвою, то ящик вскрыли и в нем оказалось ровно шесть будильников с портретом бывшей царской семьи на циферблате. Не помню, как мы вышли из положения, но будильники, разумеется, не были пущены в ход.

Перед отъездом, в поисках достопримечательностей, мы еще раз захотели осмотреть базар. Тут была тайная мысль увидеть наконец вблизи, вплотную народ, который мы до сих пор видели только позади плотной цепи солдат-конвоиров. Затем ни Лариса Михайловна, ни сотрудницы полпредства из уважения к «престижу» до сих пор не были в стенах города. Но базар был хорошо подготовлен к высокому посещению. В галлереях под навесами, где обычно толкутся тысячи людей и всадники и верблюды, была абсолютная пустота. Купцы чинно сидели в нишах своих лавок, через каждые десять шагов стоял солдат. Базар подмели и вычистили, и мы шли по обильно политой водой дорожке. Купцы смотрели в землю, не поднимая на нас глаз; ни одного покупателя не было в лабиринте галлерей, и базар, занимавший почти четверть города, как бы вымер. Так мы знакомились с народом Герата. Трудно сказать, сколько зуботычин и плетей стоили эта чистота, тишина и порядок. Надо только сказать, что один купец в Кабуле, не совсем точно выполнивший инструкции, был поставлен на цыпочки и прибит за ухо к дверям своей лавки и простоял в такой позе два часа.

Семнадцатого июня мы отправились в дальнее странствие в Кабул по Хезарийской дороге и прибыли в Кабул 16 июля, то-есть через тридцать один день. Но прежде чем рассказать об этом замечательном путешествии, я вернусь к обещанной читателю правдивой  и с т о р и и  полковника Магомета Таги, начальника хоросанской жандармерии. Слово «жандармерия» звучит не слишком приятно для нашего читателя и требует некоторого пояснения.

В то время, когда Персия была разделена на две зоны влияния (северную Персию оккупировала царская Россия, а южную — Великобритания), персидскую жандармерию организовали нейтральные шведские военные инструктора. Этот род оружия был в некотором отношении либеральной силой в политической борьбе персидских буржуазных революционеров с реакцией. Наоборот, персидские казаки, организованные русскими инструкторами и знаменитым полковником Ляховым, боролись на стороне реакции. Таким образом полковник Магомет Таги был либералом и даже радикалом, сохраняя за собой неприятный для нашего уха чин начальника хоросанской жандармерии, Я видел фотографию Магомета Таги. Свойственные старой расе печаль и скептицизм сохранились даже в этом далеком от оригинала портрете. Люди, знавшие Магомета Таги, утверждают, что это был образованный человек в ориентальном и европейском смысле этого слова. Как многие образованные персы, он цитировал наизусть Омер Хайама и Хафиза и указывал сходство между стихом Омер Хайама

Открой себя, мой брат, всем запахам, всем краскам и всем звукам…

и известным стихотворением Бодлера. Он боролся с собой, преодолевая гипнотическую власть, опасное очарование астронома из Мерва, туркмена, поэта, жившего в одиннадцатом веке и в возрасте семидесяти лет оставившего миру сто философских лирических четверостиший. Вместе с Омер Хайамом он смотрел в равнодушные небеса и повторял:

Добро и зло спорят о первенстве на земле. Небо не отвечает за счастье и несчастье людей, — Не благодари и не обличай его, Оно равнодушно к твоей радости и печали.

Магомет Таги, смелый и мужественный человек знал, что в «монастырях, в синагогах, в мечетях прячутся слабые, которых пугает ад». Но дальше его любимый поэт должен был разоружить просвещенного воина. Наука? Что говорил о ней ученый астроном и геометр:

Колесо вертится, не заботясь о вычислениях ученых, Зачем утруждать себя, зачем считать звезды? Думай о том, что ты умрешь И твой прах будет добычей червей и шакалов.

Богатство и власть?

О, пьющий из большого кубка! Я не знаю, кто сотворил тебя, Я знаю, что ты можешь вместить три меры вина, И смерть сломит тебя однажды. И тогда я спрошу себя: Зачем ты рожден, зачем ты был счастлив и почему теперь ты — тлен?

Слава? Любовь? Каждый воин мечтает о славе и каждый пастух поет о любви.

Белый и вороной конь, конь дня и ночи, мчатся сквозь старый мир. Мир — печальный дворец, где сто «джемшиди» мечтали о славе, Где сто «бахрам» мечтали о любви И проснулись в слезах.